Виктор Виткович - Круги жизни

— … И я установил положение звезд, которые господствуют над градусом движения звезд, и градус вредного воздействия, и узнал, что изгнанный в Змеиные пески Гариб вынул голову из ярма покорности и шею — из ошейника повиновения и проник к той, на белизне глаза которой надо писать чернотою зрачка и рисовать жидким золотом, — к самой Шасенем.

В сердце шаха вонзилось копье гнева:

— Клянусь, обоим отрублю головы!

— О солнце солнц! Шасенем не виновата, — сказал домула. — С ней это случилось просто потому, что луна находилась в созвездии Весов. Гариб! Вот, кто во всем виновен! И ему одному надлежит переселиться из мира живых в мир усопших.

Шах Ахмад сказал:

— Ясаулы! За мной! — и повернулся к домуле Сеитниязу-мюнеджиму. — Но если твои звезды ошиблись, я отрублю головы не им, а тебе! Так и знай!

Установив на голове золотое перо, пальцы по-китайски хной раскрасив, как павлин охорашиваясь, как попугай-птица разговаривая, Шасенем расхаживала по ночному саду. С нею гуляла Гюль-Нагаль.

Любуясь ими, Гариб играл на сазе и пел:

В ворота загремели:

— Шасенем! Открой!

— Отец… — Шасенем заметалась. — Прячься скорей! — Она открыла перед Гарибом глиняную корчагу с шербетом. — Нет, сюда, — показала в громадный бурдюк для сбивания масла. — Нет…

К каждой кибитке возле входа была прислонена длинная, свернутая в трубку циновка. Гюль-Нагаль вместе с Шасенем, закатав циновку с Гарибом, опять прислонили ее к кибитке.

В ворота гремели. Из кибиток появились, протирая глаза, подружки Шасенем. Они открыли ворота, вошел шах, отстранил рукой дочь и пропустил ясаулов. Ясаулы устремились во все концы сада, завизжали и разбежались по своим кибиткам подружки.

— О тень над головой моей, любимый отец, — говорила Шасенем, идя за шахом. — Кого вы ищете?

Шах не ответил: сперва заглянул в корчагу с шербетом, потом в бурдюк для сбивания масла, и только тогда спросил дочь:

— Где Гариб?

— Какой Гариб? — сказала Шасенем. — Ах, тот? — и засмеялась.

Гюль-Нагаль сказала:

— Искать тут Гариба все равно что печь чуреки на лунном свете, его здесь нет.

— А чей это саз? — спросил шах, поднимая саз. — И кто тут пел?

— Это я пела, — сказала Гюль-Нагаль. — Это мой саз, о названый отец мой.

Шах Ахмад покосился на нее, а Шасенем сказала:

— Вы так разгневаны, что уже не отличаете зла от добра.

Подбежали ясаулы:

— О повелитель! Мы все перерыли. Его тут нет.

— Хорошо же! — сказал шах и пошел прочь.

За ним выбежали ясаулы, и Шасенем заперла ворота. Когда Гюль-Нагаль развернула циновку с Гарибом, Шасенем прошептала:

— Гариб…

— Сенем…

Он и она были и до этого красивы, а счастье еще увеличило их красоту. Гюль-Нагаль расплакалась,

— Что с тобой?

— Да-а, вы счастливы… — сказала Гюль-Нагаль. — А я как одинокая уточка… Где Эзбер-ходжа?.. Где любимый мой муж?..

— Не плачь, — ласково сказала Шасенем.

— Он был настоящим шахом красавцев, — говорила Гюль-Нагаль; всхлипывая. — И вдруг переодетые разбойники…

— Если бы разбойники напали на Шасенем, — сказал Гариб, — я бы умер, а не отдал ее!

Гюль-Нагаль сказала:

— Посмотрела бы я на тебя, если бы у тебя было триста шкурок каракуля, бросил бы ты каракуль, чтобы спасти жену, которую все равно нельзя спасти, или не бросил бы!

Гариб хотел что-то ответить, но в ворота загремели, и послышался голос;

— Шах Ахмад повелел, чтобы его дочь прибыла в Золотую крепость.

В маленькой комнатке при огоньке светильника сидели шах Ахмад и рыжебородый домула Сеитнияз-мюнеджим. Шах говорил:

— Мне не важно знать, кто ошибся: твои звезды или ты сам. Но слова шаха не должны зря падать на землю. Если тебя пощажу, меня никто не будет бояться.

— О солнце солнц…

— Молчи, когда говорю! Если бы вид крови был мне приятен, не стал бы с тобой и разговаривать. Возьми!.. — Шах протянул ему кошелек. — Встань, уйди, пока еще на дворе нельзя различить лиц и беги из Диарбекира.

Домула встал, судорожно сжимая кошелек и кланяясь.

— И постарайся, чтобы тебя не поймали. А то придется рубить тебе голову. Не доставляй мне эту неприятность.