Петр Худяков - Путь к Цусиме

Особенно выделились на суде две речи прис. пов. Казаринова. Он защищал сначала Парфенова, старшего механика с бр. "Орел", и затем командиров Лишина и Григорьева с броненосцев "Апраксин" и "Сенявин".

"Роль старшего механика на судне — не боевая. Ему вверяется наблюдение за паровыми машинами и прочими механизмами корабля. В его область, кроме командира, никто не вмешивается; но зато и он не должен вмешиваться в другие области. Не должен, да и не может. На нем лежит слишком много обязанностей; сотни забот лежат на нем и днем и ночью. И чтобы честно исполнить свой долг, старший механик должен всецело уйти в этот мир механизмов, мир требовательный, капризный, не терпящий ни малейшего отлагательства, требующий к себе самого полного внимания. Свидетели показывали, что Парфенов был труженик необыкновенный; за ним было много заслуг и громадный опыт. Он целый месяц не выходил из машинного отделения, не появлялся в кают-компании и даже спал, не раздеваясь, на случай, если его потребуют в машину. К утру 14 мая ни Парфенов, ни его команда свежими силами не обладали, а роковой бой не мог пройти для них бесследно. Ужасы боя переживаются внизу тяжелее, чем наверху корабля: видеть опасность в глаза — отнимает половину ее гнета. С разгаром боя работа в машине растет; приказания сверху становятся все лихорадочнее, а работа затрудняется: то вентилятор вместо свежего воздуха начинает накачивать в машину мелинитовый газ от разорвавшегося снаряда; то проникает дым пожара; с командой делается дурно, люди падают в обморок… Грянул удар, снаряд вырвал из дымовой трубы громадный лист и швырнул его вместе с ревуном внутрь трубы. Еще удар, — и сквозь колосниковые решетки хлестнул в машину дождь осколков от разорвавшегося снаряда; надо бежать смотреть, не попали ли осколки в машину. Еще удар, — и гигант-броненосец дрогнул, вильнул с курса, начинается крен. А механику опять работа: надо спешить выравнять этот гибельный крен. Треск снарядов, дым, чад, ужасающие известия сверху, — все это бьет по нервам, угнетает душу, цепенит мысль. Все сплывается в какой-то хаос, теряются грани между жизнью и смертью; и только одно чувство, долг службы, бодрит, руководит, держит всех на посту. По своему назначению механик — не воин . Его область — машины, цифры, формулы, расчеты. Его радости — исправность и быстрый ход машины. Его печали — ревматизмы, ослабление зрения от вечно искусственного света, слабость легких от вдыхания угольной пыли и машинных испарений. Отвага, эта доблесть воина, ему не нужна: машина не любит и не ценит ее. Механик должен обладать мужеством пассивным. Он должен забыть о бое , спокойно следить за манометрами и др. аппаратами, исполняя с пунктуальной точностью все приказания сверху. Он должен примириться с мыслью, что его машинное отделение станет для него гробницей; и под грохот рвущихся котлов, рев пара он опустится навсегда в водную могилу… Парфенов выработал в себе это чувство. Во время боя он ободрял команду и своим примером учил ее, как надо действовать. После боя и минных атак — новая работа: всюду поломки, порча, везде нужен глаз механика. Парфенов, не спавший по ночам во время пути, за последние 3 дня перед сдачей вовсе не смыкал глаз. В последнюю ночь после боя, кроме исправления машин, он занимался еще перегрузкой угля из верхних ям в нижние, чтобы понизить центр тяжести броненосца, уменьшить опасность перевертывания. Ночью еще жили надеждами: думали, что наша эскадра еще не разгромлена окончательно; надеялись, что обычный в это время года туман даст возможность уйти во Владивосток, что Японцы уйдут за снарядами, а потом не догонят. Но настало утро, а с ним вместе и полное разочарование. Все поняли, что смерть неизбежна и стали к ней готовиться. Парфенов приготовил корабль к затоплению, доложил об этом командиру и спустился в машину… Парфенов сделал все, что было в его власти; а за то, что было вне его воли, его судить нельзя… Распоряжения затопить броненосец не последовало".

Защищая командиров Лишина и Григорьева, прис. пов. Казаринов говорил следующее:

Сдача крепости или судна всегда ложится на совесть народа. Сердце народное всегда будет скорбеть; оно должно скорбеть, как-бы мы основательно ни доказывали ее неизбежность. Но сердце — плохой путеводитель по статьям закона. Вот и у обвинителя тоже две области смешиваются: область сердца и закона; и там, где закона недостаточно, он дополняет его велениями сердца. Командиры обвиняются в том, что сдали суда; но суда не есть самоопределяющееся целое. Командир, раз есть флагман, не является хозяином даже своего судна, — он только посредник для отдачи приказа адмирала. Приказ адмирала — вот закон. Действия адмирала могут в некоторых случаях казаться ему странными, даже опасными, но повиноваться им он должен . Теперь: должен ли командир повиноваться приказу о сдаче? Прокурор отвечает на это — "нет", потому что это позорное явление, недопустимое, возмущающее нравственное чувство. Конечно, сдача — явление крайне тягостное; но она является неизбежным иногда звеном в цепи войны; а потому, раз в законе она предусмотрена, нельзя против нее возмущаться и говорить, что сдача — преступление. Раз закон признает допустимой сдачу, значит, она есть действие правомерное, ибо закон, ни при каких условиях не станет регулировать ни измены, ни предательства. Между приказом адмирала о сдаче и всяким другим приказом его принципиального различия нет; повиноваться адмиралу командир и в том, и в другом случаях должен. Допустить, что командир может критиковать действия своего начальника-адмирала, невозможно. При сдаче целой эскадры возможны случаи, когда отдельные корабли остаются невредимыми; но эти корабли должны следовать судьбе своих товарищей поврежденных, так как иначе, открыв огонь, они погубят всю эскадру. Конечно, приказ адмирала для командира обязателен, если он не сделан с явно преступной целью; но если командир не понимает цели приказа, то не должен подозревать в нем преступности, предполагая, что адмирал действует и законно, и целесообразно. Прокурор говорит, что командиры обязаны были рассмотреть, законна ли сдача, или нет. Нет, не это, а не с преступной ли целью это делается. Вопрос о незаконности военного совета — праздный: если приказ о сдаче был законный, — совет безразличен; а если незаконный, то никакой совет офицеров не может узаконить ее. "Мнение г. прокурора, что адмирал, спустивший флаг, уже не начальник и повиноваться ему не следует, — мнение ошибочное , п. ч. сдача — акт юридический, и окончательный момент ее определяется не спуском флага, а заключением и подписанием договора о сдаче. Командиры Лишин и Григорьев исполнили свою обязанность, отрепетовав с болью в сердце сигнал о сдаче. Предположив однако, что суд взглянет на дело иначе, посмотрим могли ли подсудимые оказать Японцам сопротивление, и был ли у них иной выход, кроме сдачи. Броненосцы береговой обороны "Апраксин" и "Сенявин" тихоходны и много всего видели на своем веку. "Апраксин" сидел во льдах, сидел на скале и пропорол себе оба днища. Зачиненные и подкрашенные они были посланы в дальний путь, в настоящее "подводное" для них плавание: палубы их текли по всем швам; из кают и лазаретов денно и нощно выкачивали воду. Но они шли, они преодолели все трудности "каменноугольной эпопеи", они пережили все ужасы боя 14 мая. К утру 15-го броненосцы оказались в жалком состоянии, расшатанные бурями, переходом и собственной стрельбой, с разошедшейся, а местами и с отпавшей броней, с поврежденными башнями. На "Апраксине" для зарядки орудия требовалось 10 минут ; кормовая башня была повреждена; в носовой части корабля была большая пробоина, и вода стояла в носу на 2 фута , a по всей жилой палубе — на фут. От перегрузки углем поясная броня у обоих броненосцев уходила под горизонт воды, и первый же удачно попавший снаряд мог перевернуть корабли вверх дном. Пушки на них были далеко не новые, и стрелять из них никто не умел. Пробная стрельба близ Джибути и под Цейлоном дала весьма неутешительные результаты. В бою 14 мая оба броненосца стреляли до того, что пушки расселись, кольца на них разошлись. Но Японцы относились к этой стрельбе благодушно и броненосцев не трогали, т. к. они были для них безвредны… Оптическими приборами и дальномерами на этих броненосцах не пользовались. Приборы были сданы им в Либаве не проверенными, даже в не раскупоренных ящиках. С этими приборами много бились, выверяли, высчитывали поправки, а в конце концов их бросили, и стреляли на глаз. Снаряды летели в воду и, не разрываясь, падали на дно морское. Это видели, но сделать ничего не могли: орудия к стрельбе на дальние расстояния не были приспособлены. В современном морском бою исход его решают дальнобойность орудий и быстрота хода броненосцев. У нас не было ни того, ни другого; бороться с врагом было невозможно, и уйти от него было нельзя . Можно было затопить суда, пересадить команду в шлюпки, но на это потребовалось бы более часа времени, т. к. кингстоны и все приспособления для спуска шлюпок были устаревшей системы, а сами шлюпки были закреплены по походному и обмотаны сетями минных заграждений; койки были употреблены для защиты приборов. Подняв сигнал о сдаче, Русские уже не имели права спасать команду и топить суда. Японцы этого не допустили бы и немедленно расстреляли бы русские суда. Если бы несколько человек и побросались в воду в спасательных поясах, то они или погибли бы в водовороте тонущих судов, или же закоченели бы, истомленные предыдущей трехдневной бессонницей. Много таких трупов в спасательных поясах и койках плавало в море 14 мая…