Грэм Грин: Распутник

Описание явно недостаточной смелости отца позднее будет чуть ли не в тех же словах повторено (пусть и незаслуженно) применительно к сыну; я имею в виду историю о прерванном поединке с Малгрейвом и чуть было не состоявшуюся (или тоже прерванную при невыясненных обстоятельствах) драку в Эпсоме. Литературные интриги, достигшие кульминационной точки в момент нападения на Драйдена в Аллее Роз («моральные ограничения в вопросе о средствах достижения цели отсутствовали»), придут на смену политическим; тогда как в религиозных сомнениях Генри Уилмота можно усмотреть тот же душевный конфликт, который вдохновил Рочестера на создание его лучших стихотворений. Друг Рочестера драматург Этеридж вывел его под именем Дориманта: «Я знаю, это дьявол, — но и в чёрте, копнув поглубже, ангела найдешь».

Астролог Гэдбери через восемнадцать лет после смерти Рочестера опубликовал его гороскоп, и конфигурация звезд и планет оказалась достаточно вразумительной:

Он родился 1 апреля 1647 года, в 11 часов 7 минут утра, под покровительством благородной и щедрой на дары музы. Солнце доминировало в небе при рождении, тогда как в предшествующие часы правила Луна. Сочетание Венеры с Меркурием в шестой доле Луны ясно указывает на склонность к поэтическому творчеству. Нахождение на единой оси Солнца, Марса и, далее, Юпитера сулило новорожденному такое изобилие душевной и деятельной энергии, что в дальнейшем под его натиском не мог бы устоять никто.

Да ведь и впрямь имелись все основания рассчитывать на благополучное будущее новорожденного; отец сбежал в Париж — и его тамошние дебоши никак не могли повлиять на судьбу сына; в годы гражданской войны в Англии воспрял дух благородства, рыцарственности — дух, если угодно, Древнего Рима, — бесследно развеявшийся впоследствии. Великие люди жили и умирали в те дни; тот же Страффорд подал пример истинного героизма предавшему его королю. Лорд Фолкленд, присягнувший на верность обоим станам, в отчаянии бросился искать смерть в сражении при Ньюбери — и нашел ее. Эпитафию лорду Ферфаксу, победителю при Несби, написал герцог Бекингем (что достаточно любопытно, если вспомнить, что самого герцога Поп назвал «властителем бесплодных полчищ»):

Новой школе беспутных поэтов во главе с Саклингом, даже в самых неприглядных ее поделках, был присущ некий благородный идеал, растаявший впоследствии, в годы Протектората [11] Годы военной диктатуры лорда-протектора Оливера Кромвеля и его сына Ричарда (1653–1659). , в атмосфере удручающей бедности, повального бесчестья и всеобщего крушения надежд. Героизм выродился в героику, да и сама-то героика стала всего лишь названием зарифмованного двустишия — так называемого «героического куплета», — и актеры в тяжелых париках, исполняя роли цезарей, императоров Индии и индийских вождей, напыщенно декламировали эти куплеты дамам в черных масках в партере и королевским фавориткам в ложах.

Леди Уилмот принадлежала, скорее, прошлому, в ней было нечто от древнеримских матрон, — и когда королевская власть рухнула, а ее супруг оказался с позором изгнан из страны, она всецело посвятила себя воспитанию сына и сохранению за собой поместья, которому предстояло в надлежащее время перейти к нему. Последняя задача стала особенно сложной после того, как казнили Карла I, потому что ее муж, никогда не скрывавший дружбы с принцем Уэльским, отныне уже не был всего-навсего попавшим в опалу сторонником короны. Напротив, он сразу же превратился в одного из главных злоумышленников, строящих из-за рубежа козни против родной страны. Однако его влияние вновь стало очевидным, как только молодой король назначил его своим постельничим; он вошел в правительство в изгнании (состоящее всего из четырех человек), с членами которого Карл II советовался по всем вопросам; причем советы Уилмота неизменно взывали к действию — какому угодно, где бы то ни было и любой ценой. Двое угрюмых шотландцев, прибыв в Гаагу, предложили Карлу в обмен на обещанную ими поддержку подписать соглашение с пресвитерианской церковью — и с явным неодобрением следили за тем, как молодой король неумело строит из себя святошу. За все же воспоследовавший росчерк королевского пера — лживый, ничего не значащий и вероломный — значительную долю ответственности несет Уилмот. Бесчестье и предательство, какими дышала вся эта афера, стали зловещим и только в этом смысле достойным знаменьем только что начавшегося царствования, — и нам известно, что один из членов депутации, очевидно более щепетильный, чем его спутник, испытал угрызения совести. Звали его Александр Жоффре, и в его дневнике мы читаем: