Владимир Малявин - Конфуций

Выполняя роль некоего фокуса китайской традиции, конфуцианство в то же время было слишком своеобразным и многоликим, чтобы безраздельно господствовать в древнекитайском обществе. Первый китайский император Цинь Шихуан, объединивший всю Срединную страну в конце III века до н. э., даже повелел сжечь все конфуцианские книги и начал гонения на конфуцианцев, усмотрев в их учении угрозу его неограниченной власти. Но держава Цинь Шихуана очень скоро рухнула, на смену ей пришла новая династия Хань, и с тех пор правители Китая, наученные опытом неудачливого деспота, не пытались оспаривать превосходство культуры над голым насилием. А конфуцианство было не только восстановлено в правах, но и превратилось, по существу, в государственную идеологию китайской империи, каковой и оставалось вплоть до XX века. С конца II века до н. э. оно обладало и монополией на образование: в столице империи и в провинциальных городах были учреждены школы для будущих чиновников, где изучались конфуцианские каноны. Знания и грамотность учащихся проверяли на специальных экзаменах, и тем, кто успешно выдерживал их, присваивали ученое звание. Вот так государство заставило служить своим интересам завет Конфуция посвятить свою жизнь учению. В результате догматизм и начетничество почти целиком вытеснили из казенных учебных заведений творческий дух Конфуциевой школы. Конечно, это официозное конфуцианство имело мало общего с теми идеалами нравственного подвижничества, которые завещал будущим поколениям сам Конфуций. Пожалуй, оно было даже прямой противоположностью им. Мы встречаем в нем как бы «миф об Учителе», плоды домысливания слов Учителя Куна. Конфуций, по отзыву его учеников, «не любил говорить о Небесном велении, человеческой природе и всяких чудесах». Спустя пять веков его высокопоставленные поклонники как раз охотнее всего говорили о чудесных обстоятельствах рождения Учителя и о его необыкновенных, божественных способностях. Если Конфуций утверждал, что «Небо породило в нем правду» и что он может «создать на востоке новое царство Чжоу», то слова эти теперь понимались буквально: оказывается, Учитель Кун и был истинным властелином, Сыном Неба в Поднебесной, который по каким-то высшим соображениям не принял царские регалии или, как говорили в те времена, остался «неукрашенным царем» (су ван). Именно он, скромный ученый из царства Лу, был подлинным преемником мудрых царей древности, явившимся в мир для того, чтобы передать «праведный Путь» новым законным правителям Поднебесной. В подтверждение приводились и нехитрые арифметические подсчеты: распространилось мнение, например, что истинный царь приходит в мир лишь раз в пятьсот лет – ведь именно такой срок отделял Конфуция, с одной стороны, от великих основателей династии Чжоу и с другой – от императоров ханьского дома, присягнувших на верность Учителю Куну. Канонические книги, приписываемые Конфуцию, теперь прочитывались как собрание зашифрованных пророчеств о судьбах грядущих династий. А сам Учитель Кун стал персонажем вполне самостоятельных мифологических сюжетов, олицетворением неких всеобщих, космических сил. Не случайно изображения Конфуция ханьской эпохи имеют вид схематической фигуры, которая сводится к условности знака, к церемониальной позе, лишенной индивидуальности. Не забыли и о пышных титулах для «неукрашенного царя». Сразу после смерти Конфуция правитель Лу Ай-гун присвоил ему почетное имя Ни-фу, что значит «Отец Ни». Позднее царственные поклонники Учителя Куна жаловали ему все более громкие титулы: «Прежний учитель», «Прежний мудрец», «Учитель десяти тысяч поколений», «Сиятельный мудрец» и нечто совсем уж замысловатое: «Сокровенный мудрец», «Просвещенностью блистательный царь»… Обильные жертвы Учителю Куну по самому высокому чину приносились официально от чиновников Срединной империи, и не было в стране крупного города, где не возвышался бы, блистая красным лаком колонн и зеленью черепичной крыши, храм, посвященный Конфуцию.

Конечно, наследие Конфуция в старом Китае не могло служить интересам одного лишь государства. Для образованных верхов китайской империи оно вмещало в себя целую жизненную философию со своим сводом правил этикета и моральных ценностей, идеалами духовного усовершенствования и человеческого достоинства. Эта философия терпимости и надежды, здравого смысла и нравственного мужества, философия «срединного Пути», неколебимой гармонии человеческого бытия стала подлинным средоточием жизненного уклада и миросозерцания китайского народа. Она сделала возможным поразительное стилистическое единство китайской цивилизации при необыкновенной сложности и разнообразии ее форм. Именно конфуцианский ритуализм наиболее полно и убедительно оправдывал символический язык культуры и выражаемый этим языком опыт «подлинности» жизни, который давал хранителям китайской традиции силы и право противостоять административной власти. Именно конфуцианство породило самобытнейшее явление китайской истории – традицию мудрецов, которые умеют «управлять посредством добродетели» с помощью одного лишь «исправления себя», ставящего их даже выше земной власти. Это противостояние высоконравственного ученого и государственной администрации стало лейтмотивом всей истории Китая. И не сам ли Конфуций, проповедуя внутреннюю неприступность и самодостаточность благородного мужа, подал пример возвышенного отвержения «суетного света»? Не он ли советовал «скрываться от мира, если в мире нет праведного Пути»? Разумеется, находились люди, которые внимали этому совету. Летописцы древнего Китая из века в век упоминают об ученых мужах, которые жили в уединении или пускались в странствия, подражая Учителю, и даже присваивали своим ученикам имена его учеников. В обществе этих независимых ученых, посвящавших свою жизнь «пестованию возвышенной воли», не только не угасала, но со временем все более крепла память о символической природе речей Учителя, о его премудром безмолвии. Считалось даже, что Учитель Кун был мудрее всех прочих философов как раз потому, что не рассуждал о возвышенных предметах и находил все нужное для своего совершенствования «рядом с собой». По мнению многих ученых мужей, слова Учителя следовало понимать как бы наоборот, ибо Учитель «говорил о близком и явном, а сам воплощал собой отдаленное и сокровенное». Иными словами, Конфуций был велик не тем, что успел сказать за свою жизнь, а как раз тем, что не говорил. Такой взгляд на Конфуция позволял по-своему оправдать все личное и частное в судьбе Учителя, ведь он побуждал искать бесконечный смысл каждого его слова и каждого жеста, а точнее было бы сказать – за словом, за жестом. Неудивительно, что в скором времени появились и неизвестные прежде индивидуальные портреты Конфуция, где достоверно выписанная внешность Учителя была призвана выразить его духовное состояние. Классический образец такого портрета принадлежит кисти выдающегося живописца VIII века У Даоцзы. В последующие столетия портреты Конфуция в подобном «реалистическом» ключе были созданы еще несколькими знаменитыми художниками Китая. Они стали достойными памятниками нового культурного синтеза, достигнутого в эпоху Средневековья; синтеза, предполагавшего прежде всего равновесие скрытого и явленного, слова и молчания.