Владимир Малявин - Конфуций

Теперь земной путь Учителя подошел к концу: он сказал все. Одинокий, лишившийся любимых учеников и друзей былых лет, доживал он свои дни в том самом доме, где вырос, уже почти никого не принимая, часто отказываясь беседовать даже с близкими людьми. Вот и с Цзы-Гуном, изредка навещавшим учителя, он не хотел говорить ни о велении Небес, ни о природе человека, ни о тайнах мироздания. Он вычерпал свою истину до дна – и она расплескалась по миру пестрой мозаикой жизни. Имеющий глаза да увидит!

Так прошел еще год. И однажды к Цзы-Гуну явился посыльный, передавший просьбу учителя навестить его. Служебные дела не позволили Цзы-Гуну отправиться тотчас, и он подъехал к знакомому дому, когда солнце уже клонилось к закату. Учитель Кун неспешно прогуливался во дворе, опираясь на посох. «Почему ты пришел так поздно?» – по-стариковски ворчливо встретил он лучшего своего ученика и, не дожидаясь ответа, вдруг затянул надтреснутым голосом странный куплет:

Учитель и ученик молча зашагали по дорожке к дверям дома. «Во времена дома Ся, – внезапно прервал молчание Конфуций, – гробы усопших предков ставили у восточного входа в родовой храм. При правителях Чжоу гробы ставят у западного входа. А при доме Инь гробы ставили между колоннами, как раз посередине. На днях мне приснилось, что я сижу между двух колонн и вкушаю жертвенные яства. Видно, род мой и вправду идет от дома Инь!»

Цзы-Гун лишь почтительно склонился в ответ, не зная, что и сказать. Печальный смысл рассказа учителя был слишком уж очевиден. Больше Учитель не сказал ничего, и Цзы-Гун с тяжелым чувством покинул его дом.

С того дня Конфуций опять занедужил, слег в постель и уже не поднимался. Дни напролет тихо лежал он в своей комнате, почти не отвечая на вопросы, все чаще впадая в забытье. В болезненном сне ему виделись залитая светом равнина и полноводная река, искрящаяся солнечными бликами. Легкий ветерок навевает запах свежей травы… Откуда-то доносится простой напев древней песни, которую он маленьким мальчиком слышал в полях вокруг родного города, и эта мелодия наполняет сердце неизъяснимым блаженством… Он подходит к реке, прозрачные струи плещутся под его ногами, он скользит по реке все дальше, все быстрее, быстрее… И уже неудержимо летит в ослепительную белую пустоту необъятного неба. А древняя песнь звучит все громче, все торжественнее…

На похороны Конфуция съехался весь столичный свет. Собравшихся почтил присутствием сам Ай-гун, произнесший прочувствованную речь, в которой заявил, что с уходом почтенного старца он «остался сиротою». Ответное слово взял Цзы-Гун, не упустивший случай применить завещанный учителем принцип «исправления имен». Когда при жизни человека не используют на службе, а после смерти воздают ему чрезвычайные почести, сказал Цзы-Гун, явно намекая на предшествующего оратора, это и называется «нарушением ритуала».

Похоронили учителя там, где он сам незадолго до смерти выбрал место для своей могилы: на берегу небольшой речки, под сенью благородных кипарисов. Кто знает, быть может, в ту минуту, думая о своей судьбе, он вспомнил слова, которые произнес, глядя на эту самую реку:

«Жизнь течет, как эти воды, каждый день и каждую ночь…»

Ведь только тот, кто видит жизнь вечным потоком, понимает, как сходится незапамятное прошлое и неведомое будущее, вечное и вечно новое. И только такому человеку внезапно наступившее молчание Учителя обнажит тайну немолкнущей музыки жизни.

Поистине велик Учитель Кун! Он не совершал подвигов, не облагодетельствовал мир гениальными открытиями, а стал самым почитаемым человеком в Китае. Необычный, невероятный удел Конфуция: устраниться из этого бурлящего мира, чтобы вернуться к людям в неумирающих качествах жизни, в неисчерпаемой силе ее мирного покоя. Сжаться до семени, до первоначального зерна истории, чтобы прорасти древом народной судьбы и преломиться в бесчисленных зеркалах всех частных жизней. Бессмертие Конфуция заключается не в «великих идеях» и даже не в тех или иных чертах общественного уклада китайцев. Хотя Конфуций посвятил себя поиску вечно живого в жизни и мечтал говорить с людьми словами, достойными того, чтобы их «повторяли и впредь», он и сам не знал, какими должны быть эти слова. У него не было готовых формул истины, он учил лишь «следовать обстоятельствам времени». Его правда – это все непреходящее, доподлинно переживаемое, судьбийное в потоке «жизни осознанной и сознательно прожитой».