Эмма Герштейн - Мемуары

Я рассказала Харджиеву о нашей встрече. Мы поняли причину их странного поведения: они хотели оградить меня от внимания наблюдателя.

Это был последний раз, когда я видела Осипа Эмильевича.

Таким я его и запомнила: высоко поднятая голова, черный мех собачьей куртки у шеи, матовое лицо и цепкий полукосящий взгляд в полусвете фонарей.

Куда пошли Мандельштамы в тот вечер? — Не знаю. Они не раз еще ночевали в Марьиной Роще и, обнадеженные и довольные, уезжали от Харджиева в санаторий. Осип Эмильевич оттуда уж не вернулся, как известно, был там арестован, помещен в Бутырскую тюрьму, откуда был отправлен в пересыльный лагерь под Владивостоком. Описать это время невозможно.

В январе 1939 года я возвращалась из Ленинграда в Москву. Как мало времени прошло, а как все круто изменилось. В Ленинграде я прожила недели три как на пепелище. Осенью 1938-го Анна Андреевна разошлась с Пуниным; он завел себе новую подругу жизни. Лева был арестован, и его страшное дело еще тянулось. Анна Андреевна переехала в другую комнату пунинской квартиры. Я остановилась в Академии художеств в мастерской А. А. Осмеркина, но и из его друзей в Ленинграде тоже не осталось многих. И эти несчастья как бы отбрасывали тень на когда-то такую веселую мастерскую.

В Ленинград я поехала делать доклад в Пушкинском Доме о «кружке шестнадцати». Эти мои занятия Лермонтовым, переменившие мою судьбу, вначале были косвенно связаны с Мандельштамами. Б. М. Эйхенбаум остановился в Москве на их квартире в Нащокинском. Это было в январе 1936-го. Вместе с ними был А. И. Моргулис. Он познакомил меня с Эйхенбаумом, отсюда все и началось. Приглашение в Пушкинский Дом было, в сущности, большим успехом. Но он происходил на фоне всеобщего горя. Противоречия в этом нет. Вся моя работа была одушевлена чувством внутреннего сопротивления.

Я была в Ленинграде у Анны Андреевны в ее новой чужой комнате. В шкафу задвигался нижний ящик: мешали сухари, припасенные для посылок Леве. На полу валялся мешок. Я покупала какие-то консервы, куда-то ходила по поручениям Анны Андреевны. В мастерской Осмеркина было холодно.

От напряжения успеха, тоски, ленинградского климата, беготни я заболела и уезжала с очень высокой температурой. Попала в вагон, в котором возвращалась экскурсия Харьковского тракторного завода. Они пели хором революционные песни. Мне досталось верхнее боковое место, на которое надо было вспрыгивать. Голова у меня кружилась, я не могла взобраться. Попросила кого-нибудь поменяться со мною. Ни один бодрый парень не согласился. Всю ночь кругом храпели, а я стояла в проходе. Кто-то из жалости разрешил мне присесть у него в ногах на нижней полке. Чувствуя свое унижение, я согласилась.

В Москве моим единственным желанием было поскорее добраться до своей постели. Когда я отворила дверь нашей квартиры, в коридоре раздался телефонный звонок. Мама сказала: «Это, наверное, тебя. Николай Иванович звонит уже три дня подряд. Сегодня он уже звонил опять».

Да, это был Харджиев.

– Приезжайте немедленно.

– Я совершенно больна, только что вошла в дом.

– Приезжайте.

– Не могу.

– Эмма, приезжайте. Необходимо.

Я приехала.

На тахте лежала Надя.

Посылка пришла обратно. Осип Эмильевич умер.

Мы сидели целый день вместе. Надя иногда вставала, садилась на постели, что-то говорила. Рассказывала о Фадееве. Он заплакал, узнав о смерти Мандельштама: «Великий поэт погиб». Надя горько усмехнулась: «Не сберегли, а теперь преувеличивают. Ося – не великий поэт».

Харджиев пошел посадить меня в такси, с Надей оставался поэт Петников: он жил на юге, приехал в этот день в Москву, предполагал остановиться у Харджиева, но застал здесь Надю с ее сокрушительным известием.

Дома я свалилась и пролежала три недели. Как они там?

В Ленинград я послала два сообщения о смерти Осипа Эмильевича. Рудаковым я живописно изобразила мое положение в поезде и между прочим вставила фразу: «Надя овдовела». Сергей Борисович сразу разгадал, в чем дело, и сказал жене: «Мандельштам умер». Она никак не могла понять, как я могла такое страшное известие вставить в это бойкое письмо.

Анне Андреевне я написала то, что уже цитировалось: «Моя подруга Лена родила девочку, а подруга Надя – овдовела».

Надя уехала к Галине Мекк в Малоярославец.

Ранней весной я пошла в Большой зал Консерватории, желая попасть на концерт заграничного гастролера. Билеты были распроданы. Я стояла у входа в надежде купить у кого-нибудь лишний билет. В празднично возбужденной толпе я неожиданно увидела Надю. Она стояла в берете и кожаной куртке, только немножко похожая на себя. Нельзя было сказать, что она похудела. Нет, она как будто высохла и в таком виде окаменела! Кожа обтягивала ее лицо. Она говорила односложными неправильными фразами. Ее не интересовал заграничный виртуоз. Она хотела послушать музыку, «которую любил Ося». На афише значились его любимые вещи. Я ушла домой, чтобы не конкурировать с Надей в погоне за билетом. Я почувствовала, что если она останется одна, люди не пройдут миме нее. Сухой блеск ее глаз был нестерпим.