Менахем Бегин - В белые ночи

Я был рад возможности сказать советскому офицеру, что бейтаровцы готовы за свою веру и идеалы рисковать жизнью и даже смерть их не пугает. Но это дало ему повод спросить, за что англичане приговорили Бен-Йосефа к смертной казни. Я рассказал ему об организованных англичанами нападениях арабов на евреев, рассказал о реакции еврейской молодежи на эти погромы, объяснил до мельчайших подробностей дело Шломо Бен-Йосефа. Он слушал внимательно и не прерывал меня. Но резюмировал по-своему:

— Этот Йосеф хотел согнать арабов с их земель. и таким образом помогал британскому империализму.

— Почему же англичане его повесили?

— Вы, снова задаете вопросы? Ах, Менахем Вольфович, видно, что вы не умеет правильно мыслить. Вы не в состоянии отличить объективной помощи буржуазии и империализму от субъективной. Вот, к примеру, социал-демократы Второго Интернационала клянутся, что они борются с капитализмом. А что на самом деле? Фактически они изменили рабочему классу. Они превратились в ставленников буржуазии внутри рабочего класса, в самых ярых врагов пролетариата… Ленин и Сталин сорвали с них маску. Мы, коммунисты, сорвем маску со всех прислужников международной буржуазии.

— Но ведь Ленин говорил о необходимости помогать национально-освободительным движениям.

— Вы не являетесь национально-освободительным движением, вы — агентура международной буржуазии и пособники империализма. Жаботинский — полковник Интеллидженс сервис, он был сознательным агентом империализма. А ваш Йосеф — или как его там — был, возможно, прислужником империализма несознательным. Что касается вас, еще посмотрим. Но не рассказывайте больше, что англичане выгнали Жаботинского из Эрец Исраэль и разрешили ему жить в Лондоне.

— Но это правда, — сказал я с ноткой отчаяния в голосе.

— Глупости! Мы такую «правду» знаем.

Мне нечего было сказать. Я проиграл. Я говорил правду, которую офицер НКВД никак не мог постичь. Не я стоял против следователя, а один мир противостоял другому миру. Между этими мирами — бездна, и в этой бездне исчезают, обессмысливаясь, факты.

Следователь продолжал спрашивать тем же насмешливым тоном:

— В конце концов, почему вы так уверены в Жаботинском? Может быть, он вас просто обманул. Думаете, он вам все рассказывал? Кстати, вы хорошо знали Жаботинского?

— Да, думаю, что знал его хорошо.

— Встречались с ним лично?

— Да, в последние годы перед войной встречался с ним.

— Вы приходили к нему, когда хотели?

— Нет, когда он вызывал меня.

— Сколько раз вы лично видели Жаботинского?

— Не могу назвать точную цифру.

— Приблизительно.

— В самом деле, мне трудно сказать. Думаю, что в общей сложности беседовал с ним несколько десятков раз.

— О чем беседовали?

— О разных вещах. О воспитании еврейской молодежи, об организационных делах Бейтара, о положении в Эрец Исраэль, о британской политике, об иммиграции молодежи в Эрец Исраэль — о разных вещах.

— О Советском Союзе вы говорили?

— Нет.

— Врете!

Это «врете» было произнесено нарочито громко, с яростным блеском глаз, но, в отличие от еврейского чекиста из управления НКВД, следователь при этом не перешел на ты.

— Для чего мне врать? — ответил я. — Разве я скрываю что-то из своей сионистской деятельности? Просто не могу вспомнить, чтобы Жаботинский когда-либо говорил со мной о Советском Союзе.

— Ну-ну, еще вспомните. В камере многое вспомните. Теперь скажите, кто входил в вашу организацию в Польше?

— Были люди из разных слоев населения, в основном молодежь.

— В основном буржуи?

— Нет, в подавляющем большинстве это были трудящиеся, из-за антисемитизма лишенные в Польше какого-либо будущего.

— Значит, вы переманили к себе молодежь из коммунистической партии?

— Не переманили. Они пришли по собственному желанию. Разумеется, вступив в Бейтар, о коммунистической партии они думать уже не могли.

— Вот!! — следователь взмахнул рукой. И в его восклицании мне послышалась радость победы.

Я передал здесь свою первую «беседу» со следователем. Возможно, в этом изложении встречаются слова, сказанные во время последующих ночных допросов. Это не стенограмма. Иногда я говорил пять-десять минут, и следователь слушал меня, не прерывая; иногда он долго и с подчеркнутой гордостью говорил о достижениях Советского Союза. Из тюремного корпуса, в котором находилась моя камера, я вышел, судя по стенным часам, в десять вечера, а когда следователь воскликнул: «Вот!», его большие наручные часы показывали два часа пополуночи. Я поразился: где же допрос? Ведь это скорее спор, а не следствие. Спор между коммунизмом и сионизмом, спор, зачастую бурный, между двумя мирами, столкнувшимися в маленькой комнатке — рабочем кабинете офицера госбезопасности.