Менахем Бегин - В белые ночи

Характерно, что вне лагерных наблюдений, давших автору материал для суждений о всей советской жизни, он подробно остановился на одном лишь явлении российской действительности — на очереди. Нравы и порядки в очереди, ее значение в жизни простого человека, свобода от нее человека привилегированного и рассуждение о том, зачем советской власти очередь, выбирающая из общества излишек социальной энергии, — все это показывает, что автор глубоко проник в природу чужого и чуждого ему советского строя. Менахем Бегин вошел в советскую тюрьму свободным от советской идеологии — у него была своя, глубоко национальная, — и эта внутренняя свобода от сиротской советской «сознательности», соблазнившей так многих русских евреев, дала ему силу не только выстоять, но и увидеть. Советские евреи, а встреч с ними не мало было у нашего автора, естественно привлекали его особое внимание. С огорчением он замечает и убедительно воспроизводит опустошение души, освобождение от родового начала и наследства. В быстром падении вчерашнего революционера, партийного деятеля перед натиском следствия и театрализованного судебного процесса Бегин не видит мистической загадки, волновавшей европейские умы, а видит торжество наглого мира, освободившегося от гласности, и бессилие душ, заменивших индивидуальную и народную нравственность классовой моралью.

В книге Бегина есть некая старомодность, привычка полагаться на слово само по себе, пренебрегая его спекулятивными, дискредитирующими употреблениями, автор как бы независим от инфляции высоких понятий, происшедшей в наши десятилетия, он ничего не знает и не хочет знать о ней. Пафос и патетика воспринимаются им всерьез. И скептический читатель, отмечающий эти черты в его книге, с удивлением вдруг ловит себя на том, что и он, почти против желания поддавшись автору, воспринимает этот пафос и эту патетику серьезно. Дело в том, что пафос книги Бегина есть пафос искренности, это пафос честного мышления и честного зрения. Достоинство это не литературное, а — что гораздо важнее — нравственное.

Менахем Бегин выстоял и не согнулся, потому что за ним была его собственная идеи, далекий мир единомышленников и цель, не похожая на цели его преследователей. У советских же евреев, верно служивших советской власти и попавших под частый гребень правительственного террора, ничего не было за душой, кроме того, что было у их палачей: они говорили тем же языком, клялись теми же именами и поминали одни и те же цитаты. Что же они могли противопоставить насилию? Им и нечего было противопоставить, если не наступало прозрение.

Менахем Бегин ярче всего осознает свою причастность к одной человеческой общности — к еврейству. Эта книга позволяет понять, что вольно или невольно он принадлежит еще и другой — той общности, которая дала ему прикоснуться к величайшему страданию двадцатого века, к общности зэков, лагерников, узников тех или иных лагерей уничтожения, исправительного истребления. Великий числом и опытом народ зэков уже дал миру своих поэтов, художников, писателей, философов и ученых. Менахем Бегин первый советский заключенный, достигший поста главы правительства страны свободного мира. Об этом стоит сказать: Бегина случайно зацепила советская судьба, но десятки миллионов вполне закономерно уложены под шпалы железнодорожных магистралей, в шлюзы каналов, в основания доменных печей. В советской жизни им не нашлось другого употребления, их мысль и мозг сознательно и безжалостно были превращены в перегной истории. Свободный мир мог бы наделить их другими биографиями, иными значениями. Каждый зэк, освободившийся и живой, рассказывая о себе, говорит о них, о всех погибших, не свершивших, неживших…

Н. Рубинштейн

«Вас просят зайти в горсовет, комната 23, с 9 до 11 часов утра, в связи с рассмотрением вашей просьбы».

Эту повестку из Вильнюсского горсовета я получил в начале сентября 1940 года, через несколько месяцев после того как Советский Союз подчинил своей военной и политической власти Литву, Латвию и Эстонию. Эти три небольших прибалтийских государства оказались в сфере влияния Советского Союза, согласно договору между гитлеровской Германией и СССР, подписанному в 1939 году Риббентропом и Молотовым. В период между разделом Польши и падением Парижа Москва ограничивалась «военными базами», сданными в аренду правительствами Таллина, Риги и Каунаса. Эти правительства были явно антикоммунистическими, но в переходный период русские с демонстративным педантизмом соблюдали принцип невмешательства во внутренние дела «хозяев баз». Литве Москва даже преподнесла замечательный национальный подарок. Около двадцати лет литовцы мечтали о Вильно, древнем городе короля Гедимина, который они называют Вильнюсом. Из-за этого Вильно-Вильнюса (евреи его называли Иерушалаим де-Лита, Литовским Иерусалимом), захваченного поляками сразу после Первой мировой войны, Литва разорвала дипломатические отношения и все другие связи со своим более мощным соседом Польшей. Каунас был объявлен временной столицей, и веру древнюю в скорое возвращение в вечную столицу — Вильнюс, поддерживали в сознании молодежи и народа книги, учебники и огромные красочные картины, которыми были увешаны стены каждого вокзала, каждого общественного здания.

Читать дальше