Евгения Иванова: ЧиЖ. Чуковский и Жаботинский

Статья называлась «К вечно юному вопросу», речь в ней шла о спорах вокруг теории «искусства для искусства», и сегодня она открывает раздел «несобранные статьи» в новом собрании сочинений Чуковского [33]. А неизвестным другом и благодетелем, знакомым еще по гимназии, и был Владимир Жаботинский.

Обстоятельства публикации первой статьи Чуковского на страницах «Одесских новостей» отражены в его раннем дневнике, но по понятным для конца 80-х годов, когда готовился дневник к печати, причинам часть записей была пропущена. В опубликованной записи 27 ноября 1901 года читаем: «В „Новостях“ напечатан мой большой фельетон „К вечно юному вопросу“. Подпись: Корней Чуковский. Редакция в примечании назвала меня „молодым журналистом, мнение которого парадоксально, но очень интересно“. Радости не испытываю ни малейшей. Душа опустела. Ни строчки выжать не могу». [34]В пропущенной — от 28 ноября — содержались некоторые подробности:

Угощал Розу, Машу и Альталену чаем в кондитерской Никулина. Altalena устроил мне дело с фельетоном… В конце сентября я принес ему рукопись — без начала и конца, спросил, годится ли. Он на другой день дал утвердительный ответ. Я доставил начало и конец — он сдал в редакцию, и там, провалявшись около месяца, статья появилась в свет.

В этой записи появляется еще один важный персонаж — Маша, будущая жена и спутница жизни — Мария Борисовна Чуковская, тогда девушка из обеспеченной семьи, предмет воздыханий и основная тема всех дневниковых записей; как будет видно в дальнейшем, к ней с большой симпатией относился и Жаботинский.

Altalena-Жаботинский помог с публикацией следующей статьи Чуковского, посвященной публицисту М. О. Меньшикову, о чем упоминалось в записи 11 декабря:

Читал сегодня Жаботинскому свою статейку. Понравилась. Отнес в редакцию — и вот я на бездельи. А мне ни за что бездельничать не хочется — опять время упустишь. Нужно, чтобы после второй обязательно шла третья — обязательно. 5 статеек дам — а там и подумаю, как и что. Милый человек этот Altalena! Прихожу сегодня к нему — он спит, а уже двенадцатый час. Какое двенадцатый — первый! Работал вчера долго — вот и заспался. Я подождал — он оделся, вышел, даю статью свою с замираньем — прочел. — Ну, говорит, неужели вы сомневаетесь! — валяйте скорей к Хейфецу. Быть может, завтра пойдет.

В редакции Чуковского ждал достаточно равнодушный прием:

Хейфец был занят, статьи моей не прочел, и она сегодня не пошла. Я встретил Хейфеца на улице. Раскланялся — и, памятуя совет Альталены, — даже не заикнулся о статье. Так — лучше. [35]

На страницах газеты статья о Меньшикове появилась спустя несколько месяцев, и еще до того, как она была напечатана, Чуковский успел вступить в полемику со своим благодетелем. Произошло это вскоре после появления на страницах «Одесских новостей» фельетона Жаботинского «О литературной критике», опубликованного в его обычной рубрике «Вскользь». Мы воспроизводим его текст полностью.

Случай, о котором не считаю уместным говорить печатно, побуждает меня поделиться с читателем некоторыми соображениями относительно литературной критики — т. е. критики беллетристических произведений.

Эта критика представляется мне, по нашему времени, бесполезным пережитком.

И, кроме того, я считаю ее даже вредной, так как теперешнее обилие критических статей только сбивает публику с толку, не давая ей понять, как именно должна она относиться к беллетристическим произведениям и чего именно, по естественному смыслу нашего времени, должна в них искать.

Литературно-критические статьи пишутся по такому рецепту:

Критик, прочтя книгу беллетристического содержания, сокращенно излагает это содержание, констатирует, что в книге «затронуты» такие-то идеи, и затем развивает или опровергает эти идеи.

В течение многих лет такой рецепт был вполне естественным порождением всего духа того времени. Поэтому тогда такие критические статьи по поводу каждого явления беллетристической литературы были естественно необходимы и очень полезны.

Объяснюсь.

То время было временем выработки новых общественных взглядов. В то время интеллигенция придерживалась многих старых мнений, которые, ввиду изменившихся условий, уже успели сделаться предрассудками.

Эпоха требовала идей. И идеи налетели целым поветрием.

Разум логически сомневающейся личности занял первый план на духовной сцене той эпохи. Всюду — куда ни обернись — где только была интеллигенция — всюду что-нибудь доказывалось и опровергалось, всюду провозглашалась какая-нибудь новая мысль. Потому что новых мыслей и вообще мыслей требовала сама жизнь.