Андрей Сахаров - Степан Разин

К вечеру совсем стих после расправы Кагальницкий городок. А Разина не трогали. Стояло в городке и возле него Войско Донское, и было войско само по себе, а Степан сам по себе. Словно оцепенели домовитые казаки перед Степаном, боялись приступиться к нему. Вспомнились вдруг все рассказы о нем, что может он превращаться в разных зверей, и летать под облаками, и проходить сквозь стены, и делать иные таинственные и неведомые вещи. И не знали казаки, что ждать можно от Стеньки — может первого подошедшего к нему убить и себя застрелить. Больно уж смел и дерзок он был, и никто из них не решался подойти к нему.

А Степан вернулся к себе в дом — из последних сил отстояли казаки от огня жилище батьки. Сидел молча в горнице. Здесь-то и пришел к нему Корнило Яковлев. Уговаривал крестный отец Степана повиниться да бить челом великому государю; говорил тихо, ласково.

— Ты ведь свой нам, Степан, не то что эта голь перекатная, — и Корнило кивнул в окно. — И я за тебя просить великого государя буду, авось помилует. Только и сам ты должен просить милости, повиниться в воровстве. Я и грамоту из Москвы получил, отпускает великий государь твои вины и желает видеть на Москве.

Слушал Степан Яковлева и верил и не верил ему; знал он, что давно уже изолгался Корнило, что ради атаманства своего, покойной жизни, денег, льгот разных, государевой милости продаст кого угодно, не побрезгует. И нет для него ничего святого, давно продал он душу казацкую за сладкий кусок хлеба. Ласково говорил Яковлев, залезал в самую душу, просился на доверие.

Смутно было на душе у Разина. Кагальник взят домовитыми, все товарищи его перебиты, и ждать вроде больше нечего. Но почему не берут его? Может, не врет Корнило, может, пройдет беда мимо него и на этот раз? Ведь великую же шкоду учинил он всему государству Российскому четыре года назад, но отпустили же ему вины, побоялись тронуть. Может, и сейчас побоятся: ведь стоят еще за ним люди и по Волге, и по русским лесам.

Наступил новый день. Разин еще был на свободе. Он вышел из дома, прошел по сожженному городку, спустился к Дону, посмотрел на порубленные в щепы струги — его последнюю надежду, вернулся обратно. Издали следили за ним яковлевские приспешники, но подходить опасались.

И снова Разин сидел в своей горнице, а рядом лежали сабля и пистолет: не хотел Степан живым отдаваться в руки врагов своих, знал, что будут они жестоко пытать его и казнить страшной смертью. А дом тайно окружали домовитые казаки, подвигались со всех сторон, а потом разом кинулись в двери, ударили в окна, успел только Степан выстрелить раз, рубануть саблей по чьему-то телу, как навалились на него со всех сторон, стали хватать за руки. Но еще много силы было в Разине, двинул он плечами, посыпались казаки и тут же молча бросились снова на него, упали под ноги, сбили на пол. Крутился Степан между ними, кого кулаком доставал, кого ногой, но уже придавили его к полу, насели сверху и тут же резанули руки железным ужом, закрутили, связали…

Разина привезли в Черкасск, заковали в тяжелые ручные и ножные кандалы и держали его под крепким караулом. Но уже больше не порывался Степан к драке, бегству или подговору людей, сидел смирно, собирался с силами. Наступал для него самый главный час в жизни: должен он встретиться теперь с врагами своими один против великого их множества, и должен он устоять, не сломиться, иначе что же он тогда был за атаман, что за заступник для черных людей? Думал Разин, собирался с духом.

А по всей России шли вести из города в город и до самой Москвы о пленении Разина. Писал об этом Корнило Яковлев к Григорию Ромодановскому и в приказ Казанского дворца, а Ромодановский рассылал уже гонцов по городам, и шли грамоты об этом из приказа Казанского дворца полковым и городовым воеводам. Слал великий государь грамоты Ромодановскому и Яковлеву, чтобы держали они Стеньку крепко и везли к Москве с великим бережением и опаской.

В тот же день, как получил царь Алексей Михайлович вести о захвате Разина, в первый раз за долгие месяцы вздохнул свободно. И тогда же приказал отслужить благодарственный молебен во всех московских церквах, и сам был царь у молебна в домовой кремлевской церкви и говорил со слезой речь к чадам и слугам своим о том, как помиловал их всех господь и смирил воров. И весь день ходил Алексей Михайлович просветленный и радостный. Теперь наступило время свести счеты с иноземными лукавцами, которые тайно радовались российским трудностям, а явно сожалели о них, предлагали свою помощь.