Анатолий Левандовский: Сердце моего Марата (Повесть о Жане Поле Марате)

Впрочем, речь не обо мне.

Первое время сердце Марата оставалось предметом восторженных поклонений. Народные общества боролись за честь обладать им, но Клуб кордельеров взял верх над другими и присвоил драгоценную реликвию. Подвешенная на массивных цепях урна с сердцем стала украшать зал заседаний Клуба.

А потом?

Потом прах Марата, вопреки всем недоброжелателям, все-таки поместили в Пантеон.

Я не сомневался, что будет именно так. И не сомневался, что вскоре его уберут оттуда.

Действительно, прошло совсем немного времени, и останки Друга народа вышвырнули из Пантеона, а бюст бросили в парижскую клоаку.

Так и должно было все окончиться.

Ибо победили жестокие и злые, те, кого он ненавидел всей силой своего сердца. Победили богачи и интриганы, душители народа. Могли ли они оставить в покое прах того, кто был известен как Друг народа?..

Однако не так уж и важно, как люди обойдутся с прахом. Моя специальность сделала меня атеистом — я не верю ни в бога, ни в загробный мир. Когда человек умер, тело его — всего лишь распадающаяся оболочка, и, в сущности, не все ли равно, что с ней станет.

Гораздо страшнее другое.

Все эти звери вцепились в память Марата, в его дело, в его самоотверженную и чистую жизнь. Его превратили в убийцу и злодея. На него ушатами лили помои. Продажные писаки безудержно клеветали на того, одно слово которого могло погрузить их в небытие.

Но он был мертв. Он не мог ответить.

Именно это побудило меня наконец выйти из многолетней спячки и взяться за перо.

Я видел сердце Марата.

Я видел его, когда оно жило и трепетало, жарко билось в груди и горело тем неугасимым пламенем, которое освещало всю Францию.

Я был другом Марата на заре юности, всего неполные четыре года. Но этого достаточно для целой жизни. II правда, подлинная жизнь моя вполне может быть сведена к этим четырем годам, все же остальное, с его мизерными радостями и горестями, не имеет ни значения, ни интереса.

И если мне суждено оставить что-либо после себя, то это будут воспоминания о беспокойных днях моей молодости.

О Великой революции. И о сердце Марата. Моего Марата.

Жан Буглен — родителям. Орлеан,

9 сентября 1789 года

Мои дорогие!

Путешествие близится к концу, а боль от разлуки с вами не только не убывает, но, напротив, все время растет, и, что бы я ни разглядывал, с кем бы ни вел беседу, я все время думаю о вас. Боже, зачем так устроен мир, что самые близкие и любящие существа должны расставаться?.. Когда, когда я вновь обниму вас и орошу слезами радости ваши родные лица?..

Но избавлю вас, дорогие мои, от всех этих бесполезных излияний — вам, я знаю, не легче, чем мне. Я обещал подробно писать обо всем, начиная с дороги, и, как видите, держу слово. Это мне нужно не меньше, чем вам: когда я описываю приключения свои, то испытываю весьма отрадное чувство, словно беседую с вами, слышу ваши голоса, возгласы удивления, ободряющие слова. Но не бойтесь: я уже взрослый и вполне сумею справиться с любыми обстоятельствами, в какие бы меня ни ввергла судьба!..

Признаюсь вам, это бодрое предуведомление я делаю лишь для того, чтобы затем сказать: увы! Эпопея моя началась с происшествия несколько неожиданного и неприятного. Едва я успел, дорогой папа, расстаться с вами на почтовой станции в Кубзаке и наш дилижанс пошел полным ходом, как вдруг, при въезде на мост через Дордонь, все мы были напуганы резким толчком, страшным грохотом и внезапной остановкой. Подумайте, что же оказалось! У самого начала моста кучер резко сбавил ход, и мой дорожный сундучок, который вы, бесценная моя маменька, собрали с такими любовью и заботой, сорвался с империала и с шумом полетел в воду!.. По счастью, у берега было мелко, сундук быстро извлекли, но, когда я стал проверять его содержимое, оказалось, что гардероб мой потерпел непоправимый урон. Вы помните, рассчитывая продолжать уроки живописи в столице, я захватил с собой из дому краски; так вот, они растворились в воде и окрасили мои дивные рубашки голландского полотна всеми цветами радуги!.. Пассажиры выражали мне горячее сочувствие и всячески старались успокоить. Я и сам внешне бодрился, не желая показать, как я огорчен.

К счастью, обилие последовавших впечатлений скоро заставило забыть об этой неприятности. Необыкновенно красивые виды открылись нашим взорам, едва мы перебрались через Дордонь; особенно поразил меня сказочный замок Рено Монтобанского, великого рыцаря Рено, которым я грезил в детстве; а сколько еще подобных поэтических руин лежало на нашем пути!..