Михаил Горбов - Война

Я был в Керчи при штабе армии. То, что меня там задерживали, было ясным указанием, что что-то готовится. В любую минуту я мог быть послан с каким-либо конвертом. Но красные нас опередили. Приехавший с фронта мотоциклист привез известие, что наутро ожидается, по сведениям лазутчиков, их наступление. С этими сведениями я вернулся в поезд. Были приняты экстренные меры, и к утру мы ждали красных, даже с нетерпением. Наш фронт был сильно укреплен: три ряда окопов, союзная эскадра, сильная артиллерия.

Ждали недолго. Рано утром началась их артиллерийская подготовка. Видны были и их выстрелы, и разрывы их снарядов по нашим линиям. Мы отвечали, била также и наша артиллерия. На рассвете красные пошли в атаку. По чистому полю ясно были видны их цепи, шедшие одна за другой. Всего шесть цепей. Я никогда не видел этого раньше — людей, идущих в такой массе на нас, с твердым желанием нас истребить. Картина грозная и тревожная. И вот на этих, идущих на нас людей, посыпались наши снаряды. Видно было, как первая цепь сначала перебегала, а затем залегла. К ней подошли люди второй цепи и тоже залегли. Люди знающие, с опытом, утверждали, что у красных неладно, что их солдаты не рвутся, что говорится, в бой. И вот из подошедшей третьей цепи послышался треск пулеметов по своим же. То были матросы. Сразу вся эта масса людей вновь двинулась в нашем направлении. По всему нашему фронту начался частый огонь, но красные все шли. И только под самыми нашими окопами, не выдержав огня, бросились назад. Много их осталось на поле. Атака была отбита, и наша пехота пошла подбирать оружие и добивать раненых. Я помню труп матроса. Ему снесло голову, она тут же лежала в пяти шагах. Матрос этот держал под левой мышкой коробку с дамскими башмаками. Я взял их себе и подарил потом одной из моих сестер. Себе я нашел пару прекрасных сапог на каком-то красноармейце. Снимать было противно; потом это забывается.

После этой неудачной атаки красные нас не трогали. Еще несколько времени мы простояли, ловя сусликов. Но недолго это продолжалось. У самой Керчи находились огромные, еще со времен греков, каменоломни. Весь город был построен из добываемого из них камня, и образовались огромные подземные убежища. В этих гротах или убежищах постепенно собралось все нам враждебное, все местные большевики. Об их существовании мы, конечно, знали, но выбить их оттуда никак не удавалось. Несколько рот пехоты смотрели за тем, чтобы не выпустить их оттуда. Стояла на взморье и канонерская лодка и иногда даже била по этим каменоломням. Большого значения мы всему этому не придавали, и напрасно.

И вот однажды красные вновь пошли на нас. На этот раз нас атаковали сами революционные матросы. Это были отборные, ударные красные части. Несмотря на сильный огонь и большие потери, они, что говорится, в два счета выбили нашу пехоту из первой линии. Как ни била по этой линии наша артиллерия, как ни били по ней и мы, матросы из нее не вышли и атаковали вторую нашу линию. Их встретили страшным огнем, но и вторую линию они заняли. Пехота наша отошла на третью и последнюю. И вот в этот критический момент пришло из Керчи известие, что там восстание, что из этих Аджимушкайских каменоломен прорвалось несколько сотен красных и что Керчь горит. Пришлось мне туда съездить. До Керчи я, однако, не добрался: в пригороде шел форменный бой. Вернувшись обратно на поезд, уже отступивший на несколько верст из боязни быть отрезанным, если разобьют за ним пути, я узнал, что все снаряды расстреляны и что мы стоим без дела. Командир приказал, отъехав еще на несколько верст, идти всем в окопы. Было уже почти темно, как вдруг в небе поднялась красная ракета. Никто не знал, что это значит, и потом никто не мог допытаться, кто ее пустил. Ракета эта была сигналом англичанам, что наша последняя линия взята, чтобы открыть по ней огонь. Как раз в это время мы подходили сюда. Невозможно передать, что это были за разрывы. Бронебойные снаряды, глубоко зарывшись, поднимали, кажется, всю землю с собою. До окопов мы, конечно, не дошли и залегли в поле, ожидая нашего конца. От этого страшного боя бежали и красные. В наших, совершенно разбитых окопах, лежали и наши, и красные вперемешку. И вот пехота пошла, собравшись с духом, вперед, наш же поезд оказался без действия из-за недостатка снарядов. В это время в Керчи ротмистр Бартенев расправился с восставшими большевиками. Я не был свидетелем всего этого. Только на следующий день, попав в Керчь, я увидел, с какой жестокостью было подавлено это восстание. Не было ни одного телеграфного столба, от станции до самой Керчи, на котором не висело бы по пяти или десяти повешенных. Каменоломни были заняты, и все, пойманные там, были беспощадно истреблены. Чем могла быть объяснена такая жестокость? Чтобы понять ее, достаточно было посмотреть на трупы наших, попавших в лапы к большевикам: прибитые к плечам погоны, вырезанные на лбу кокарды, выколотые глаза, отрубленные пальцы — все это свидетельствовало не о быстрой расправе на суку дерева или из винтовки, а о долгих и тяжелых пытках.