Иван Путилин - Сорок лет среди грабителей и убийц

— Вот, ваше благородие! — вдруг нагло проговорил он. — Вините вы меня в разных злодействах да разбоях, а кто что видел? Против меня никаких улик нет! Хотите, видно, невинного человека запутать! Если бы я был уж такой душегуб, так мне бы ничего не стоило вот эту чернильницу взять, пустить в вашу голову да и бежать отсюда. Семь бед — один ответ!

— Бросить в меня чернильницей ты, пожалуй, и мог бы, да бежать-то тебе не удалось бы. У дверей тебя городовой встретит, — проговорил я, в упор глядя на Якова. — А что свидетелей нет… так ты их увидишь.

Я позвонил. На зов явился городовой.

— Сколько у нас арестованных?

— Шестеро, — ответил городовой.

— Введи их сюда.

Когда все шестеро были введены, я поставил их рядом с Яковом, который с изумлением глядел на все происходящее.

— Введи сюда Ахлестову, — сказал я.

Когда вошла Ахлестова, я обратился к ней:

— Ахлестова, вглядитесь в лица всех этих семерых людей. Не признаете ли вы среди них того человека, который пил с вами водку в сторожке на огороде на Выборгской стороне, в день убийства вашего брата?

Ахлестова внимательно стала всматриваться в лица стоявших перед ней и затем без колебаний подошла к Якову Григорьеву.

— Этот самый человек! Я бы его из тысячи признала…

— Ври больше! — со злобой в голосе, стараясь, однако, скрыть растерянность, сказал Григорьев.

— Введи теперь сидельца из трактира «Старушка»!

Ввели сидельца.

— Вы показывали, что двадцатого числа в вашем заведении пьянствовал Иван Глазунов, убитый в ту же ночь, в обществе неизвестного вам человека. Вглядитесь внимательно в лица стоящих перед вами, не узнаете ли вы в ком-нибудь из них того незнакомца?

— Это они-с будут! — решительным тоном сказал сиделец, подходя к Якову.

Шестерых арестантов увели, и я опять остался с глазу на глаз с Григорьевым.

— Ну что скажешь теперь? — обратился я к Якову.

— Это все пустое! — проговорил он, тряхнув головой. — Все это вы нарочно придумали, чтобы меня с толку сбить, да не на такого напали!

— Как знаешь, Григорьев! Против тебя очень серьезные улики. Есть даже такие свидетели, о которых ты и не подозреваешь…

На следующее утро я приступил к допросу Марии Патрикеевой. Она чистосердечно рассказала все, что знала.

— А давно ты знакома с Яковом?

— Да больше трех лет.

— И ребенок есть у тебя?

— Да, мальчик. Только не у меня он, отдала я его чухонцу на воспитание в деревню за Вторым Парголовом.

— А как зовут этого чухонца?

— Лехтонен.

— Как-как? — переспросил я удивленно. — Ты верно запомнила имя?

— Да как же не помнить, ведь я там раз пять побывала. С год назад, положим… Все не успевала теперь…

— Хорошо ли там твоему ребенку? Пожалуй, впроголодь держат?

— Что вы, ваше благородие, они его любят. Своих-то детей у них нет, так моего заместо родного любят… Только вот вчера, — продолжала Мария, — я встретила в мелочной лавке чухонку знакомую из той же деревни, так она говорила, что Лехтонена убили, да толком-то не рассказала…

Я решил воспользоваться этим странным и неожиданным совпадением, чтобы через Марию повлиять на Григорьева.

— Ну а я тебе скажу, что его действительно убили, когда он возвращался домой… А убил его отец твоего ребенка и твой любовник Яков Григорьев!

Эффект этих слов превзошел мои ожидания. Марья зашаталась и с криком «Яша убил!» грохнулась на пол. Допрос был окончен.

Вечером того же дня я вновь вызвал Григорьева. Он вошел бледный, понуря голову, но упорно стоял на том, что ни в чем не виноват. Я велел ввести Марью Патрикееву.

— Вот, уговори ты его сознаться во всем, — сказал я. — Он убил чухонца Лехтонена, второго отца твоего ребенка, любившего твоего ребенка, как своего собственного.

— Яша, неужели это ты убил его? Ведь как он любил нашего Митю, как родного! — захлебываясь от слез, проговорила Марья.

— Что ты, дура, зря болтаешь? Разве Митюха у него был? — проговорил тихо Яков.

— У него, у него!.. Как свят Бог, у него! Скажи мне по душе, заклинаю тебя нашим малюткой, скажи мне, ведь ты не убийца! Не мог ты руку поднять на него, Яша!

— Моя вина! — глухо проговорил Яков, весь дрожа от охватившего его волнения. — А только, видит Бог, не знал я, что мальчонок-то наш у него воспитывался. А то бы не дерзнул я на него руку поднять. Упаси Бог, не такой я разбойник… Видно, Бог покарал. Во всем я теперь признаюсь. Слушайте, видит Бог, всю правду скажу! И он начал свою исповедь.