Иван Кожедуб - Неизвестный Кожедуб

Каждое лето во время сенокоса наш отряд жил недели по две в заливных лугах. Мы помогали колхозникам: ворошили душистую траву, а когда она высыхала, подавали к стогам, на возы; разводили костры, чистили картошку, таскали воду.

В полдень, в самый зной, мы вместе с колхозниками ходили на речку Ивотку купаться и отдыхать.

Иногда в низине возле речки набредешь на большую лужу — местами вода долго стоит после разлива. В ней водятся щука и карась. Огородишь лужу со всех сторон, взбаламутишь воду — рыба выходит наверх, и хватаешь ее руками.

Мы брали с собой газеты, брошюры, и вечером к нашему костру подсаживались колхозники. Начнешь читать вслух. Вокруг так тихо, что думаешь: уж не уснули ли все? Посмотришь — нет, слушают внимательно. И старики и молодежь.

Сначала, когда приходила моя очередь читать, я робел, но потом привык и даже бывал горд, что меня слушают взрослые. Я уже понимал, что делаю полезное дело. Бывало, кончишь читать газету — и тебя просят: «Еще, сынок, почитай!» И вопросы задают. На вопросы, конечно, отвечал не я, а комсомольцы или учительница. Завязывалась оживленная беседа. В чтении и разговорах незаметно подходила ночь.

Идем полем в совхоз. Заколосилась рожь. Ветер развевает душистую пыльцу.

Вдруг Нина Васильевна останавливается и говорит:

— Ребята, а помните, какие клочки земли были здесь еще совсем недавно? Вон там была земля кулака, и ваши отцы и братья батрачили на него. А тут была целина. Смотрите, какая теперь на ней рожь! И все это наше коллективное добро, гордость наша!.. Вот подождите, осенью тут заработает колхозная молотилка — вы увидите, как это будет интересно.

И правда, раньше поле было словно в неровных заплатах, а теперь по обе стороны дороги сплошной высокой стеной стояла рожь. Мы долго любовались величественной картиной земли, на наших глазах обновленной коллективным трудом.

Осенью мы выходили в колхозное поле собирать колоски. У каждого — своя полоса. Ползаю по земле. Колос за колосом — набит почти целый мешок. На моей полосе выбрано все, до колоска. Принимаюсь за новую.

— Ребята! — кричит вожатый. — Кончайте, уже за колосками из колхоза телегу прислали!

Мне хотелось собрать все, до колоска. Только подумаю: «Ну, все собрал!»* — смотрю, еще колос. Оглянулся — вижу, несколько ребят копошатся: видно, им тоже не хочется бросать полосу.

Свой мешок я еле дотащил до воза.

После того как я самовольно вернулся в школу, убежав из подпасков, отец стал требовательнее относиться к моему учению, ежедневно проверял отметки и домашние задания. И случалось, он сердито говорил:

— Перепишешь упражнение — небрежно сделал. Иногда приходилось переписывать по два-три раза.

В четвертой группе я получил за полугодие «отлично» по всем предметам.

В первый день каникул, вернувшись из школы домой, я увидел на столе разноцветные открытки. Кинулся их рассматривать.

— Это откуда, тату, кому?

— Тебе за успехи. Перерисовывай. Я тебе и красок купил. Малышок обещал, когда кончит срочную работу, поучить тебя. Ну-ка, попробуй!

— Та поисть дай ему! — перебивает мать. Я наскоро ем и сажусь за рисование.

— Мать, иди-ка посмотри, как у него лошадь получилась, — говорит отец.

Он доволен. Доволен и я.

Отец любит природу, знает повадки зверей и птиц, по своим приметам угадывает погоду. Он складывает стихи и по вечерам подолгу слушает пение дивчзт, собирающихся на улице. Ему нравится, что я могу рисовать все, с чем он так свыкся: хату и поле, рощу и стадо.

Моими рисунками он простодушно гордится, хотя и не подает виду. Собираясь в гости в соседнюю деревню, отец говорит словно между прочим:

— А где, сынок, твои картинки, что вчера сделал? Дай-ка сюда.

И несет их в подарок

— Кончишь школу, пойдешь учиться рисовать, — часто повторяет он.

И я привыкаю к мысли, что быть мне художником.

Я подолгу смотрел на картины Малышка, украшавшие клуб. Удивлялся: вблизи мазня, а отойдешь подальше — все оживает.

Художник Малышок был немолод, сутуловат и всегда замазан красками. Когда он работал в клубе, нас туда не пускали. Говорили, что он чудаковат: не любит, чтобы смотрели, как рисует.

Его картины я отлично помню. Может быть, они и не были так хороши, как мне тогда казалось, но я ими восхищался. Особенно мне нравились пейзажи — виды окрестностей нашего села. Я их подолгу рассматривал. И мне очень хотелось научиться рисовать маслом.

Я говорил отцу: