Федор Раззаков - Андрей Миронов - баловень судьбы

Надо сказать, что Андрей редко бывал доволен концертом, собой, мной, но, вспоминая некоторые подробности совместной работы, я знаю теперь, что он всегда находился в состоянии самоанализа – сам себя постигал. «Нельзя быть спокойным на сцене», – говорил он или цитировал строку Пастернака: «Не спи, художник!»

Заглядывал в зал, спрашивал: «Народ есть?» Хотя знал наверняка, что есть.

Андрей всегда массу времени тратил на установку света на сцене. Для этого он сперва начинал интенсивно дружить с осветителем, потом ошарашивал его объемом будущей работы, и когда тот, окончательно сбившись с ног, влезая то на правую, то на левую лестницу, а то и под потолок, наконец добивался нужной Андрею «картинки», вытирал пот и собирался было пойти перекурить, Андрей отходил в зал, вставал к рампе, оборачивался, прищурившись на задник, и… начинал все сначала. Это был не каприз, скорее поиск, а точнее, стремление к совершенству – он не мог выступать в концерте без ощущения, что сделал все как можно лучше.

Многие театральные артисты, даже очень хорошие, к выступлению на эстраде относятся как к чему-то второстепенному: мол, театр – это святое, а здесь и так сойдет. Большинство из них, придя на концерт Миронова, прежде всего поражались: «Зачем ты столько сил тратишь?» Но он знал зачем: он работал не только для публики, но и для себя, удовлетворяя свое ненасытное актерское стремление к совершенствованию.

Я тоже, конечно, старался этому соответствовать. Я, например, равнодушен к одежде: есть какой-то костюм, галстук – все обычно, и у меня не вызывает сомнений. Но для Андрея это был почти вызов. «Надо во всем быть элегантным! – кричал он. – Как ты ходишь, что это за туфли?!» Или: «Я выброшу этот галстук к…» Или еще: «Погладь рубашку, на тебя люди купили билеты!» и т. д. Все это говорилось по-доброму, но требовательно. Я даже начал надевать бабочку, хотя никогда раньше ее не носил. Сам он придирчиво оглядывал себя в зеркало. Поминутно гладились ему рукава на пиджаке, сам он натирал свои туфли какими-то щеточками, которые были всегда под рукой. Все эти приготовления производили впечатление подготовки к премьере. Но так было перед каждым концертом.

Он очень любил анекдоты с неожиданной концовкой или так называемые абсурдные, где все невпопад. Понравившийся ему анекдот он проговаривал про себя, переделывал его, тут же расставлял акценты и уже в новом виде преподносил обществу. Был благороден: «Это мне Шура позвонил» или «Это Левка рассказал…».

Однажды в Новосибирске после концерта за ужином зашел разговор об отце. Зиновий Гердт, который был с нами, вдруг вспомнил, что он и Александр Семенович Менакер часто переговаривались стихами, сочиняя их на ходу. Гердт тут же продемонстрировал это свое умение. Тогда Андрей встал, как бы для произнесения тоста, и вдруг прочитал «поэму», ни разу не сбившись с размера, и, чтобы не было сомнения в сиюминутности импровизации, вкрапливал в стихи детали сегодняшнего дня. Не знаю, как другие, но я был совершенно поражен. Легкость, с которой он это делал, говорила о многом…»

На сцену Театра сатиры Миронов вернулся 23 декабря – играл Савву Василькова в «Бешеных деньгах». На следующий день это был плут Фигаро, 26-го – Лопахин в «Вишневом саду», 25-го – Хлестаков в «Ревизоре», 27-го – Васильков. 29-го Миронов должен был выйти в роли Мекки-ножа в «Трехгрошовой опере», но в последний момент спектакль заменили. Правда, зрители, пришедшие в театр, в накладе не остались: в тот вечер была показана премьера спектакля « Прощай, конферансье!». Как мы помним, режиссером его был Андрей Миронов, он же играл и главную роль – конферансье Николая Буркини. Однако из-за плохого самочувствия Миронов на сцену выйти не смог, и роль вместо него исполнил Михаил Державин, с которым они будут играть эту роль в очередь. В остальных ролях были заняты: Н. Защипина (жена конферансье), Л. Мосендз (певица), В. Безруков (танцор), А. Белов (фокусник), С. Рябова (Вера), Л. Оганезов (аккомпаниатор), Р. Ткачук (сосед Сысоев), З. Высоковский (писатель Лютиков), А. Гузенко (Отто), Р. Александров (артист драмы Поливанов), А. Зенин (лейтенант), Н. Саакянц (концертмейстер) и др.

Рассказывает А. Миронов: «Меньше всего, мне кажется, можно от пьесы требовать хроникальной достоверности в обрисовке жизни и быта фронтовых бригад. Хотя она и опирается на подлинные исторические факты… Самое дорогое в пьесе для меня – это люди, ее населяющие. Незнаменитые, по-своему забавные и непутевые, но удивительно необходимые во все времена, а в трудное время вдвойне. Их обаяние, их талант воспринимать жизнь как праздник и дарить этот праздник окружающим. С этой точки зрения конферансье Николай Буркини для меня чем-то похож на героя любимого фильма О. Иоселиани „Жил певчий дрозд“, только испытания выпали на долю незнаменитого конферансье пострашнее. Я знал таких людей. Мне посчастливилось быть рядом с ними с самого раннего детства. И дело вовсе не в том, что это были артисты, писатели, художники. Они были художниками жизни; театр, карнавал сопровождал каждый их шаг, каждый поступок. Оттого мы, молодые, так тянулись к ним… Сегодня я с грустью ловлю себя на мысли, что таких людей становится, к сожалению, меньше. Какое-то внутреннее равнодушие, а иногда и цинизм загоняют внутрь нашу доброту и подлинную веселость. Те люди не были равнодушными. Когда они встречались и спрашивали друг друга: „Как ваша жизнь?“, им действительно была интересна чужая жизнь, и в их глазах светилось искреннее желание эту чужую жизнь сделать хоть чуточку лучше. Они были по-детски наивны и веселы и как-то умудрялись обходиться без скабрезных, грубых моментов, без которых сегодняшняя шутка почему-то уже перестала быть шуткой… „Прощай, конферансье!“… Мне кажется, в самом названии таится светлая печаль. В силу законов жизни уходят безвозвратно поколения людей. Приходят другие. Принято считать, что они лучше нас. Наверное, так. Но они – другие. Поэтому ушедшим мы говорим „Прощай!“. А все хорошее, доброе, светлое, что они оставили нам, хочется сохранить и передать идущим на смену…»