Федор Раззаков - Андрей Миронов - баловень судьбы

Рассказывает А. Вислова: «В тот вечер Миронов стоял на сцене, еще слабый после болезни, не зная, как удержать в руках все прибывающие цветы, и смущенно улыбался своей неповторимой мироновской улыбкой. Он явно не ожидал такого бурного проявления любви и признательности зрителей, счастливых уже от того, что он снова с ними. Тем более что незадолго до того ему довелось испытать на себе первые признаки пренебрежительного, апатичного отношения со стороны тех, кто еще недавно восторженно писал о его таланте. Не сразу, но все более отчетливо он начинал чувствовать, что теряет свое место среди тех, кто волнует критические умы и определяет течение театрального процесса. Ведущие критики заметно утрачивали интерес к актеру, не обременяя себя вниманием к происходящим в нем переменам. Их привлекали уже иные имена. Трудно забыть, как на одно только мое предложение дать новый материал о Миронове услышала быстрый, как отмашку, ответ известного и авторитетного критика: „О Миронове? Писано и переписано“…»

На следующий день Миронов был уже в Ленинграде, где продолжались съемки «Троих в лодке…». В те дни был снят эпизод, где герои плутают в лабиринте, пытаясь отыскать своих неожиданных попутчиц Энн, Эмилию и Патрицию (в этих ролях снимались Лариса Голубкина, Алина Покровская и Ирина Мазуркевич).

В эти же дни на том же «Ленфильме» Миронов должен был начать сниматься еще в одной роли – Фарятьева в телефильме по пьесе Аллы Соколовой « Фантазии Фарятьева». В те годы эта пьеса была очень популярна в кругах интеллигенции и шла в нескольких советских театрах. В Москве она была поставлена силами труппы «Современника», и Фарятьева там играл близкий друг Миронова Игорь Кваша. На телеэкран эту пьесу решился перенести знаменитый режиссер Илья Авербах. Ему советовали взять на Фарятьева Георгия Буркова, но он категорически заявил: «Только Миронов! Если он сниматься не согласится – значит, не будет и фильма». Миронов, к счастью, согласился. Съемки фильма должны были начаться 8 декабря, но неожиданно заболел Авербах. Да и Миронов оказался занят на съемках «Троих в лодке…» и делами в театре. В итоге съемки фильма перенесли на январь следующего года.

В воскресенье 10 декабря по ТВ в который раз показали спектакль « Маленькие комедии большого дома»(13.30). Этот спектакль по-прежнему шел на сцене Театра сатиры и игрался два дня спустя после телеверсии – 12 декабря. На следующий день и 16-го Миронов играл в «Ревизоре».

17 декабря закончились съемки фильма «Трое в лодке, не считая собаки». Одна «гора» с плеч Миронова упала. Но появилась другая: режиссер Театра на Малой Бронной Анатолий Эфрос пригласил Миронова на роль Дон Жуана в новый спектакль «Продолжение Дон Жуана» по пьесе Эдварда Радзинского (этим спектаклем должна была открыться экспериментальная «малая сцена» Театра на Малой Бронной).

Эфрос начал ставить «Продолжение…» еще год назад, но в силу независимых от него причин не сумел выпустить спектакль в сезоне-78. А когда осенью театр вернулся с гастролей, произошло ЧП: из проекта один за другим ушли сразу два исполнителя – Станислав Любшин и Олег Даль. Потеря последнего (в ноябре 78-го) была особенно тяжела, поскольку он играл главную роль – Дон Жуана. Хотя, честно говоря, именно потеря Даля была наиболее прогнозируема: на протяжении всего репетиционного периода отношения Эфроса и Даля были весьма нервическими. Это особенно заметно, если открыть дневник Даля. Например, еще в августе 77-го Даль записал следующее откровение: «Эфрос ясен как режиссер и как человек. Просто ларчик открывался. Как человек – неприятен… Как режиссер – терпим, но, боюсь, надоест…»

А вот строки, датированные октябрем того же года: «Эфрос… наделенный ярким талантом видения. Умением почувствовать общий внутренний ритм пьесы и сцены. Как человек. Примитивен и неинтересен, а иногда просто неприятен. Женский характер.

Как режиссер – все через себя. Требует повторения. Отсюда раздражающий меня лично формализм. Решение у него найдено, и довольно легко…

Боюсь, что использует раз и навсегда найденный прием, который в сочетании с различным драматургическим материалом дает неожиданный эффект. С одной стороны, ему нужны личности, с другой – марионетки.

Вернее так: он мечтает собрать вокруг себя личностей, которые, поступившись со своей личной свободой, действовали бы в угоду его режиссерской «гениальности», словно марионетки. Он мечтает не о содружестве, а о диктатуре. Но это его мечта, тщательно скрываемая. Он весь заведомо ложен, но не сложен… Вот в чем для меня заключен основной момент раздражения к Эфросу, к его коллективу, к его искусству».