Вячеслав Гречнев - Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв. - Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др.

Несмотря на зловещие знаки «чьей-то таинственной» воли, Масленников упорно стремится к осуществлению своей мечты. И в этом стремлении он бросает, пусть и очень робкий, вызов судьбе, тому роковому сцеплению обстоятельств, которые приведут его к гибели за несколько мгновений до того, как эта мечта стала реальностью. В отличие от толстовского Ивана Ильича Масленников даже не догадывается о своей близкой кончине. В противном случае и он, подобно Ивану Ильичу, возможно, обратился бы к высшей силе, к Нему, с протестующим вопросом: «Зачем Ты все это сделал?».

Именно этот вопрос задает одинокий и гордый Василий Фивейский, герой одноименного рассказа Андреева. Василий Фивейский, «точно проклятый неведомым проклятием», «с юности нес тяжелое бремя печали, болезней и горя» (А, 1, 354) и всю жизнь свою ждал чуда, верил в справедливость и высший разум. Но чуда не произошло, и тогда он восстал против «сурового и загадочного рока», который всю жизнь «тяготел» над ним, восстал против Бога: «Так зачем же я верил? Так зачем же Ты дал мне любовь к людям и жалость, – чтобы посмеяться надо мною? Так зачем же всю жизнь мою Ты держал меня в плену, в рабстве, в оковах? Ни мысли свободной! Ни чувства! Ни вздоха!» (А, 1,422).

От рассказа «Жизнь Василия Фивейского» (1903) ведет начало богоборческая тема, трагически напряженные и бескомпромиссные размышления Андреева о смысле и назначении человеческой жизни.

По справедливому замечанию В. Л. Келдыша, «…от Толстого к Андрееву ведет не только тема бездны ужаса и отчаяния у одинокого в многолюдном мире человека, но и рождаемые этим ужасом „богоборческие» настроения. Мысль о „жестокости Бога" переплета у Ивана Ильича с мыслью об „отсутствии Бога". Герой „Записок сумасшедшего" требует ответа у верховного властителя. „Но ответа не было, как будто и не было никого, кто бы мог отвечать". Вот именно такой ужас молчащего Ничто, подчинявшего себе человека, и стра­шил героев Андреева.

Но у толстовских героев „богоборчество" — это преходящий, сравнительно кратковременный момент душевной эволюции <���…> Суть же раннего творчества Андреева заключается именно в том, что­бы, так или иначе, «посчитаться», хотя бы и путем только внутреннего противостояния, с порабощающими человека началами. Поэтому тема, которую Толстой лишь наметил, чтобы затем ее опровергнуть, у Андреева широко развертывается, становится порой центральной» [194] Русская литература конца XIX—начала XX века. 1901—1907. — С. 39. . «Есть люди, которые волнуют и тревожат. К таким людям принадлежал Леонид Андреев, — замечает один из мемуаристов. — Его можно было „не любить" или „любить", но равнодушным к нему остатка было нельзя. Беспокойный, мятущийся, он и окружающих заражал нервной тревогой» [195] Там же. . Близок к этому мнению и другой автор воспоминаний об Андрееве, Г. Чулков: «С внешней стороны как будто жизнь его сложилась благополучно: много друзей, любящая семья, литературный успех. Но в Андрееве, в самом Андрееве, в его душе не было благополучия. И эта странная тревога, мучительное беспокойство, какой-то бунт, „несогласие со всем" — вот что было в Андреевым и необычным» [196] Реквием… – С. 195. .

Разумеется, и самому Андрееву было хорошо известно это свойство его человеческой и писательской натуры. В одном из писем он подчеркнул: «Моя вся суть в том, что я не принимаю мира, каким мне дали его наставники и учители, а беспокойнейшим образом ставлю ему вопросы, расковыриваю, раскапываю, перевертываю, перелицовываю…» [197] Письма Леонида Андреева. — Л., 1924. — С. 33. .

Это «мучительное беспокойство», «несогласие со всем» отчасти удалось показать М. Горькому в мемуарном очерке «Леонид Андреев». Вспоминая историю их «дружбы-вражды», М. Горький писал: «Леонид Николаевич странно и мучительно резко для себя раскалывался надвое: на одной и той же неделе он мог петь миру — «Осанна!» и провозглашать ему — “Анафема!" <���…>

На “Собрании сочинений”, которое Леонид подарил мне в 1915 г., он написал:

“Начиная с курьерского «Бергамота», здесь все писалось и прошло на твоих глазах, Алексей: во многом это — история наших отношений"

Это, к сожалению, верно; к сожалению — потому, что я думаю: для Л. Андреева было бы лучше, если бы он не вводил в свои рассказы историю наших отношений". А он делал это слишком охотно и, торопясь „опровергнуть" мои мнения, портил этим свою обедню. И как будто именно в мою личность он воплотил своего невидимого врага.