Вячеслав Кондратьев: Селижаровский тракт

- Что же с вами, Филимонов?

- Что, что! Устал я, мочи нет.

- Все устали, - говорит Коншин, а потом, видя, что и действительно лица нет на Филимонове, добавляет: - Ладно, дождитесь лейтенанта, он в санротовских санях, к нему присядете.

Филимонов садится прямо в снег - дожидаться хвоста колонны, а Коншин уходит вперед и догоняет тоже отстающего Савкина. Особо командовать Савкиным Коншину как-то неудобно, хотя, вытравляя в себе "интеллигентское слюнтяйство", бывал он с подчиненными и грубоват, и жестковат, чтобы доказать себе избавился от сантиментов.

- Устали, Савкин? - сочувственно говорит он, когда они поравнялись.

- Устал, товарищ командир, - слабо улыбаясь, отвечает Савкин.

- Во второй раз идти туда труднее?

- Несравнимо, товарищ командир. Уже известно все. Знаете, что поражает на войне?

- Что?

- Мало думаем мы на войне... Многое наобум было, на авось. Давай, давай! А на этом "давай" далеко не уедешь. - Помолчав немного, добавляет: - Нет умения еще. Нет.

- Отогнали же от Москвы. Так было, Савкин, а сейчас все по-другому. Наступаем же мы.

- Да, наступаем, - как-то вяло повторяет Савкин.

- И будем наступать! - решительно произносит Коншин.

Если Коншин в свои двадцать два не мог, конечно, распознать как следует людей своего взвода, хотя и казалось ему, что разобрался он в каждом, то для Савкина с его профессиональным учительским чутьем Коншин был как на ладони, и чуял он опасность и для себя, и для взвода в характере сержанта. Такой, чтоб доказать себе, что он не трус, может натворить глупостей, не пожалев себя, загубить и людей. А в общем-то был симпатичен ему этот мальчишка, который силой обстоятельств волен распоряжаться жизнью и смертью пятидесяти двух человек... и его, Савкина, жизнью тоже.

Савкин подвигов совершать не собирался. Наоборот, он будет стараться всеми дозволенными способами сохранить жизнь. Она нужна не только ему. Но как это трудно - понимает. Знает он почти точно: будет наступление, у него шестьдесят шансов из ста на ранение, тридцать на смерть и только десять на жизнь. На жизнь... до следующего наступления. А там, по теории вероятности, шансы будут катастрофически уменьшаться. Он предпочитает ранение. Любое. Даже самое тяжелое. Но твердо знает, что ни на какую подлость ради сохранения жизни не пойдет. В прошлых боях выяснилось, что человек он не трусливый, что в самые страшные минуты способен мыслить, а первое ранение показало - может сносить физическую боль, а главное - знает он то, чего не знают, да и не могут знать те другие, кто идет туда впервые, - труса праздновать он не будет.

Коншин пока этого не знает. Первая бомбежка в Лихославле, такая неожиданная, всех повергла в панику. Они неслись от эшелона, теряя шапки, роняя автоматы, падая в лужи - была ростепель, - и было так унизительно, что возвращались к поезду, стыдясь глядеть друг другу в глаза, с багровыми, смущенными лицами. Коншин был потрясен и поклялся себе, что в следующий налет не растеряется - ведь рядом с ними вагон санроты с сестричками. Но вторая бомбежка была так же негаданна. Разрыв бомбы у паровоза, а потом с диким ревом два "мессера", как какие-то доисторические желтобрюхие пресмыкающиеся, носились вдоль эшелона, расстреливая его крупнокалиберными. Хорошо, что случилось это не на поле, а около леса, в который они и бросились. Скорее, скорее! Подальше от вагонов! Бежали, проваливаясь в снег, ползли, катились... Казалось, бесконечно долго облетывали "мессеры" эшелон, бесконечно долго стучала дробь пулеметов... И тут Коншин тоже остался недоволен собой, хотя и пытался вести огонь из автомата по самолетам. Нет, видно, к этому надо попривыкнуть...

Догоняя взвод, равняется он с Чураковым. Тот идет широким размеренным шагом и, кажется, может пройти так же легко еще столько же. Коншин, хлопнув его по плечу, некоторое время идет рядом.

- Иван, ты, пожалуй, спокойнее всех? - начинает Коншин.

- А чего травить себя зря? Что будет, то будет.

- Ты не был в сарае.

- Ну, если б и был? Вы что с Ильей, думали - хоромы для раненых по всему фронту построены?

- Этого не думали, но вот так, как лежали эти люди...

- Так чего же рассиропились? Война. Разве непонятно?

У Чуракова железная нервная система. Он знает, что очень силен и с любым немцем, если дойдет до рукопашной, справится запросто; знает, что умеет прекрасно стрелять, окапываться, штыком владеет не хуже Кравцова, обладает боксерской реакцией, и совершенно справедливо полагает, что из всех них остаться живым шансов у него больше. Ну а если что... От судьбы не уйдешь. А воевать надо! Жестоко воевать!