Макс Брод - Франц Кафка. Узник абсолюта

Франц как-то сказал мне, что его «любимая мечта» – это «сидеть в лодке и плыть по просторной реке». Говоря о своих головных болях, о страшном напряжении в висках, он как-то сказал: «Это такое ощущение, будто у меня там трескается стекло». Говоря о слегка покрытых снегом елях, когда мы гуляли зимой в Шелезене, он сказал: «У них не бывает таких длительных головных болей, как у меня». В ту пору его волосы густого черного цвета стали седеть на висках. Об одной своей пьесе он сказал: «Единственное, что не является дилетантским в этой пьесе, – это то, что я не читаю ее тебе» (из воспоминаний о Франце Кафке Оскара Баума, Витико, 1929, часть 3). В начале 1911 г. я сделал запись: «В субботу Кафка пошел гулять просто так, безо всякой цели. Он сказал: «Каждый день я мечтаю оторваться от земли». «Со мной все в порядке, кроме самого меня». Он не работал. Днем Франц спал или рассматривал книги по искусству и альбомы о Музее Крафта. В компании он был весел, полон юмора, произносил непревзойденные по остроумию реплики. Когда его спрашивали, что является причиной его печального настроения и почему он не пишет, он отвечал: «У меня сотни дурных ощущений – некоторые из них опасны; правильные мысли или не приходят, или они очень слабы». Когда я заявил, что у пишущего иногда за никчемными идеями могут скрываться лежащие под ними благородные мысли, он ответил: «Это относится к тебе, но не ко мне. У меня только ненужные мысли». Есть запись другого разговора, произошедшего 28 февраля 1920 г. Кафка сказал: «Наши нигилистические мысли могут проникнуть в сознание Бога». В подтверждение этого я стал цитировать гностиков относительно Демиурга, как недоброго творца мира, и учение о том, что мир является грехом Бога. «Нет, – ответил Кафка, – я полагаю, что мы не являемся таким уж грехом Бога, мы – лишь плод его плохого настроения. У него был неудачный день». – «Так можно надеяться на то, что лежит за пределами этого мира?» Он улыбнулся: «Надежды – для Бога, безнадежность – для нас».

Но Кафка обнаруживал мощную интуицию не только в обсуждении таких высоких материй, она была ему органично присуща. То, что нам кажется странным в его замечаниях, было для него совершенно естественным и неизбежным. Он не мог по-другому говорить и писать. Кафке были присущи поэтическая мечтательность и склонность к парадоксально-юмористическим выражениям. Как-то он сказал о человеке, работавшем с ним в одной конторе, наполовину серьезно, в знак признательности, наполовину насмешливо: «Он не думает о том, сколько времени длится его рабочий день, – и тут же задумчиво продолжил: – Но кто-то, возможно, мог бы его убедить, чтобы он следил за этим». Когда мы возвращались домой после ночных скитаний и уже наступило утро, послышались звуки пробуждавшегося города, Франц остановился, прислушался и сказал: «Сверчки метрополиса». Однажды, попросив меня кое-что для него сделать, он сказал: «Прости меня за это, поскольку я не могу простить себя». Одно из его последних высказываний тоже было парадоксальным. Когда лечивший его д-р Клопшток отказался дать ему морфий, он сказал ему: «Убейте меня, или вы будете убийцей».

Когда впервые у него пошла горлом кровь, предвещая туберкулез, он воскликнул (и с тех пор обычно употреблял эти слова для описания выхода из своего болезненного состояния, каким в то время являлся вопрос о планируемой женитьбе): «Моя голова назначила встречу моим легким у меня за спиной!»

Но как бы ни были точны цитируемые высказывания, они не дают полной картины того, какой эффект на окружающих производила личность Кафки. Потрясал не столько его ум, сколько глубокая уверенность, на которой он базировался, и умиротворенность, сквозившая во всех его движениях; ее реально чувствовал каждый, кто находился рядом с ним. Я вновь хочу процитировать своего Гарту: «В его присутствии каждый мог почувствовать, что великое не требует доказательств, оно проявляется само собой, даже если все обстоятельства оказывались против. Благородная основа мира оставалась нетронутой, несмотря на все бесчестья и извращения. Он не говорил об этом. Вообще он очень редко говорил о подобных вещах, а если решался на это, то высказывался весьма неопределенно, прибегая к скользящим легким образам, которые часто выглядели шуткой. Но все его поведение, включая малейшие детали, вплоть до манеры расчесывать волосы, основывалось на твердом убеждении, что существует справедливая, совершенная, чистая и непоколебимо естественная жизнь, и она не нуждается в доказательстве. Эта жизнь существует везде. Но найти, достичь ее – вот что трудно. Отрицать эти огромные трудности он не берется. Потому что видит путаницу и вульгарный комизм бытия более проницательно, чем кто-либо другой. Он знает, что никто не сделает ни шага без того, чтобы не запутаться в сложностях, чтобы не споткнуться. И в то же время это глубокая убежденность в том, что внутреннее совершенство сумеет все превозмочь».