Алексей Мясников - Московские тюрьмы

Не хотелось бы ставить под сомнение благонамеренность нового Генерального секретаря, однако нельзя сомневаться и в том, что нормализация хозяйственной жизни невозможна без радикальных перемен в структуре политической власти. Но об этом в докладе ни слова. Даже под натиском бесхозяйственности и социального разложения партийная бюрократия пока не собирается сдавать позиции. Что последует дальше, чем грозит обернуться «революционная» программа, мы знаем из горького опыта: насколько будут робки и ограничены собственно экономические меры, настолько круче, наглее, безудержней административный режим. Не хочешь — заставим! Суть экономической политики партии остается неизменной. Из этого корня все чертополошные всходы. Абсурдная политика. Но чем очевиднее абсурд, тем слышнее голос здравого смысла: чтобы остановить рост преступности, надо победить бесхозяйственность, чтобы, победить бесхозяйственность, надо отказаться от эгоцентризма центральной власти.

Ничего сегодня так не вредит государству, как бесхозяйственность. Нет врага опасней. И, если есть Комитет государственной безопасности, почему бы ему не обратить внимание на истоки главной угрозы государственной целостности и общественного спокойствия? Была мысль, снабдив статью этой преамбулой, отдать ее тюремщикам КГБ. Все равно отберут да ею же по башке: антисоветчину пишешь! Лучше самому отдать, может, кто и задумается? На всякий случай поверх заголовка «Экономические причины преступности» написал адрес: в 6 (?) Управление КГБ. Говорили, что это Управление занимается антисоветчиками, куда же еще обращаться нашему брату? Отдавать или нет? Кому? Через кого?

— Как ты думаешь, Виктор? — спрашиваю Дроздова.

Говорит, что КГБ статья не нужна. Они и так все знают. Но функции Комитета ограничены. Известна, например, его традиционная вражда с милицией, но сферы поделены и всесильный КГБ не имеет права вмешиваться в дела милиции. КГБ со времен Дзержинского — вооруженный отряд партии, он охраняет интересы и политику партии, какая бы она ни была. Но сам не формирует политики. Это дело ЦК.

Ох уж эта специализация! С одной стороны, каждая кухарка должна управлять государством, с другой — могучий Комитет отстраняется от управления. Сажать — пожалуйста, а как сделать, чтобы меньше было жертв негодной политики — не его забота. Да, пожалуй, невыгодно: сократиться преступность — сократятся штаты Комитета.

Ведь и тут «от достигнутого». По закону наблюдательного Паркинсона смысл жизни каждого бюрократического ведомства в расширении.

А как карательным органам расширяться без преступников? Не было бы их, так выдумали бы. Да что там — вовсю выдумывают! Надо же антисоветскому Управлению чем-то заполнять отчетность, да так, чтобы объем работы все рос, а сотрудников хронически не хватало — как иначе расшириться? Когда им надо — все могут, ничто не останавливает, когда не надо — вмиг специализация, бюрократические препоны. А как же интересы государства? На это ЦК, а мы лишь вооруженный отряд партии. Значит, вывеска на фасаде Лубянки фальшивая. Это Комитет не государственной, а Комитет партийной безопасности. Так он и должен называться — КПБ. Синоним и олицетворение коммунистической партии большевиков.

Что же делать со статьей? Оставлять рискованно, КГБ она не нужна. Отдам-ка следователю, так и так к нему попадет. Лучше сам. Ведь по его заказу, для него, собственно, написана — пригодится на лекциях. Если он действительно озабочен причинами преступности, если искренне интересуется моим мнением, то ему это надо.

Следователь появился лишь в декабре. Когда я напомнил о нашей беседе и предложил принести рукопись, он поморщился, припоминая: «О чем там?» Я сказал. «Это не ново. Несите, если хотите».

Навязываться я не хотел. Очевидно, в вопросах ко мне его интересовала не сама проблема, а мое отношение к ней, точка зрения. Он изучал меня, а не проблему. К концу следствия он решил, что меня уже знает достаточно, и больше его ничего не интересовало. Он закрывал дело, а я лез в какие-то споры, это было уже некстати. Потом, после суда, один добрый сокамерник посоветовал избавиться от рукописи.

Удалось пронести адвокату. Черновик и все остальные бумаги, записи, как и следовало ожидать, потом исчезли.

Много было всяких бесед с разным начальством, но как и рукопись «173 свидетельства», никто не обсуждал написанное мною в тюрьмах и на зоне. Были реплики, угрозы, из которых явствовало, что бумаги у них, но по существу никто не говорил и не спорил. Они не затевали обсуждения, может быть, не желая признавать воровства бумаг, но я думаю, что им это было просто неинтересно. Ты — зэк, преступник и твое преступное мнение они не берут всерьез. Карать или не карать — к этому сводится отношение к написанному. Нового дела мне не пришили, отпустили по концу срока. И на том спасибо. Дроздов был прав: твои знания, твоя боль, твое мнение — им это не нужно. Общественные, государственные проблемы решаются далеко наверху, оттуда виднее, а люди в погонах всего лишь исполнители. Они не лезут в политику. Они, имеющие определенную власть, считающие себя образованными и неглупыми, не трогают то, что может обжечь, а ты — никто, изолированное, подневольное существо, и без того горишь синим пламенем и еще лезешь туда, куда даже им недоступно. Кто ж тебя будет слушать? Твоя писанина только раздражает, настораживает и сердит их. Умник, дурак безнадежный — вот ты кто. Там надо было доказывать, а не здесь. За решеткой ты никому ничего не докажешь. Тебя просто не слушают.