Алексей Мясников - Московские тюрьмы

Иван Иваныч — отец родной. Соседу план побольше, нам — поменьше, соседу фонды «подкорректировал», нам — не поскупился. Сосед сделал больше, но план не выполнил — плохи его дела. Мы меньше, но выполнили — и перевыполнили, — мы передовики и премия в кармане. Нет ничего фальшивей и вредней наших передовиков, за них отдуваются другие. Но и другие не лыком шиты. Понимают: не может Иван Иваныч быть для всех одинаково добр, кому-то ведь надо работать. После очередной вздрючки начинают соображать, что к чему. Скрывают резервы, приписывают объемы — сами себе куют победу. По горькому опыту знают, что за невыполнение плана Иван Иваныч голову снимает, а на приписки начхать. Хорошие показатели нужны министерству, нужны областному руководству, цифры им нужны больше, чем твоя продукция, ибо они в свою очередь отчитываются «верхам» показателями, а не реальной продукцией. Как ты их добываешь — твое личное дело. Попадешься — ответишь. Но за плохую отчетность ответишь немедленно и тут уже не будет высокой защиты. Волюнтаризм Иван Иванычей порождает показуху на всех уровнях экономической иерархии, снизу доверху, вынуждает хозяйственников идти на сделку с собственной совестью.

Приписки, отписки, списывания — словотворческий венец бесхозяйственности. Махинации одобряются молчаливым попустительством непосредственного руководства, акты списания визируются компанией представителей администрации, советской власти, общественных организаций, а для нелегальной реализации списанного подключаются и другие, чаще работники торговли. Крупномасштабные «дела» требуют участия солидной группы: от сторожей до директоров магазинов, предприятий, ответственных работников министерств, вплоть до местных и центральных органов власти. Известны подобные дела «трикотажников», «рыбников», торговцев промышленными материалами в Узбекистане, расхитителей на железных дорогах и сколько еще таких дел не получило огласки, таится в хранилищах уголовного розыска. В эпидемии массовых хищений на железных дорогах долгое время грешили на неуловимое местное жулье. Когда начались судебные процессы, оказалось, что главные расхитители — сами железнодорожники, вплоть до начальников станций, депо, железнодорожной милиции. Коррупция захлестнула целые отрасли и республики. Скандальные процессы, расстрелы — ничего не помогает. На благодатной почве бюрократического управления коррупция неистребима. Что такое сама бюрократия, если не коррумпированное начальство? Для нее не существует закона. Вся разница в том, что хозяин — барин: что позволяет себе, не позволяет слугам, он нарушает закон открыто, а они — скрыто.

Хозяйственная и государственная коррупция вырастает из одного корня — бюрократизации центральной власти. Поэтому борьба с хозяйственной преступностью стрижет вершки, не затрагивая корни преступности. Здесь, как и во всем, бюрократия не находит иных способов, кроме волевых, административно-карательных. Создана невиданная по масштабу, разветвленная, всепроникающая система хозяйственного контроля. Помимо центральных органов, на каждом предприятии, в отрасли, в каждом районе и области. Отделы технического контроля, контрольно-ревизионные управления, финансовые и прочие всякого рода инспекции. Всюду общественные комиссии: партийные, профсоюзные, комсомольские. Недостатки бичуются, раскрываются, устраняются… И никакого толку — бесхозяйственность крепнет. Бюрократический контроль это такой же обман, как и тот, с которым его заставляют бороться…

(Уф…ф! Доконал. До сих пор, с горем пополам, я вспоминал не жизнь, а утраченные воспоминания о ней — текст, убиенный год назад позорным сожжением в унитазе. Я не мог в третий раз вполне пережить отрезок жизни. Не мог писать заново. Память перегорела. То насилие, которое я вынужден был над собой совершить, чтобы из золы восстановить текст, может быть, воскресило факты, идеи, но не воскресило сожженных эмоций, настроений, переживаний. Может быть, это защитная реакция психики: пишу ведь не о самом счастливом времени и третий раз все заново пережить — все равно, что к трем годам по приговору еще два срока сам себе. Два — это слишком. Второй раз писать было противно. Нельзя, наверное, писать в таком состоянии, Но надо сохранять факты, они важнее литературы. Надо спасать книгу. Надо было хотя бы пересказать начало моей тюрьмы, чтоб было понятным дальнейшее. И вот привинчиваю восстановленный текст к тому, что пока не горело. Может быть, все встанет на ноги и дойдет до читателя. А там его дело.)