Андрей Козлов - Тревожная служба

Письма из дружественной Польши всякий раз доставляют мне и моим близким большое чувство радости.

* * *

Ачинск заметно изменился с тех пор, как я расстался с ним в 1938 году. На улицах мимо меня проходили совсем чужие люди. Была лишь одна неожиданная встреча с хорошо знакомым человеком - преподавателем педагогического училища Анной Петровной Нестеренко.

- Андрей, Андрей, - качала головой Анна Петровна. - Как ты изменился! Майор, на груди - награды, а на лице, прости, - морщины. Хватил горячего до слез?

- Всякое бывало, - уклончиво ответил я.

- "Всякое бывало", - повторила Анна Петровна. - А ведь я учила всех вас не воевать, а "сеять разумное, доброе, вечное"... Не стал ты учителем, Андрей. Друзья твои, Александр Большаков, Вячеслав Савченко и Максим Гудеев - тоже. Слышала, летчики они, хорошие летчики! Почти все мужчины выпускники училища - стали военными...

Спазмы сдавили горло, когда Анна Петровна напомнила про Сашу Большакова, Славу Савченко и Максима Гудеева. Где-то они теперь, друзья моего детства? Пощадила ли их война?

Мы родились и выросли в Петровке. Как все деревенские мальчишки, уходили в тайгу, забираясь в самую глухомань, и там играли в добрых разбойников из сказок, ловили рыбу, собирали грибы и кедровые орехи.

Однажды - это было зимой 1929 года - приехал в Петровку уполномоченный из района. Взрослые потянулись в школу, где всегда проходили собрания, мы, ребятишки, опередив всех, заняли самые лучшие места - на полу, около стола, за которым сидел приезжий. Он рассказывал о коллективизации, о выгодах, которые она несет хлеборобам. Его никто не перебивал. Стояла такая тишина, что было слышно, как за дверью учительской тикали часы-ходики. Уполномоченный говорил о больших и светлых домах и сыроваренном заводе, которые будут построены в колхозной Петровке, об электричестве.

Ни я, ни трое моих друзей и понятия не имели, что это такое электричество, сыр в глаза не видели, не разбирались мы и в выгоде коллективизации, но в тот вечер, на школьном полу, поклялись вчетвером жить в большом и светлом доме, работать на сыроваренном заводе. А чтобы нас туда, на завод, обязательно приняли - лучше всех учиться.

На том собрании жители Петровки решили организовать колхоз. Первым в него вступил мой отец, чем я очень гордился.

Мы. четверо мальчишек, вместе на "отлично" окончили начальную школу в Петровке, семилетку в районном центре Бирилюссы, вместе поступили в педагогическое училище...

- Не мы, Анна Петровна, виноваты, что нам не довелось стать учителями, что не сбылись многие наши мечты, - сказал я, отгоняя воспоминания. - А труд ваш не пропал. Ваши воспитанники смело идут по жизни!..

В родной Петровке тоже не обошлось без слез. Встретили меня пять сестер, обняли и горько разрыдались. "Ну, - думаю, - и тут, наверное, похоронки". Так оно и было: четыре сестры не дождались с войны своих мужей.

Услышав плач, подошел бригадир Корней Никонович Бондаренко, под началом которого я в свое время работал в колхозе. Ему уже было за шестьдесят, но когда он пожал мне руку, я чуть не вскрикнул.

- Насовсем? - осведомился Корней Никонович.

- В отпуск, - ответил я.

- А пошто совсем не останешься? Очень нужны в колхозе мужики со здоровыми руками и ногами, с умной головой! Передал бы я тебе свое бригадирство... Эх, и зажили бы!..

О моем приезде вскоре узнала вся деревня. Ко мне потянулись старики и старухи, вдовы. На лицах у всех один и тот же немой вопрос: "Не видел ли моего?"

Во многих семьях все еще не верили, что похоронка - это страшная правда войны. Дни и ночи ждали отцов, мужей, братьев, надеясь на счастливый случай: может, ошибка вышла? Но... немало моих земляков, бойцов прославленных сибирских дивизий, так и не пришли с войны. Они остались лежать на полях сражений под Москвой и Ленинградом, Сталинградом и Курском, на берегах Вислы и Одера, под Берлином...

Сибирские дивизии... Ставка Верховного Главнокомандования посылала их туда, где было труднее всего. Бессильны были огонь и вода, камень и железо, а люди, потомки Ермака, сдерживали врага и громили его.

Стали крылатыми слова поэта: "Гвозди бы делать из этих людей. Не было б в мире крепче гвоздей..."

По-моему, это и о сибиряках.

Каждый односельчанин считал своим долгом пригласить меня в гости. На стол выставлялось все, чем были богаты хозяева.

Фронтовики Степан Алексеевич Арефьев, Владимир Козаков, Тимофей Федорович Грибанов за столом делились своими нелегкими судьбами.

- Это было в последний день боев за Берлин, - рассказывал Тимофей Федорович. - Внезапно установилась какая-то неправдоподобная тишина. Танк мой стоял около дома. Откинул я крышку люка, приподнялся с сиденья, вздохнул полной грудью. Хорошо! Солнце светит, небо надо мною голубое, ласковое. Тут кто-то меня по плечу хлопнул. Оглянулся - никого. Что такое? Вниз посмотрел - на асфальте, рядом с танком, лежит... рука. Только в следующее мгновение я понял, что это - моя рука, правая. И потемнело вдруг небо, померкло солнце... Очнулся я в медсанбате. "Фаустник тебе руку отсек, сказал врач. - Крепись, танкист!.."