Д. Заславский - Г. В. Плеханов

Фракционные страсти разгорались, литературная полемика перешла в ожесточенную перебранку по наилучшим образцам российской словесности этого рода. Плеханова сначала щадили; камни летели через его голову. Но и его зачислили по разряду оппортунистов, когда он разошелся с большевиками. Плеханов отвечал со свойственным ему остроумием. И вскоре имя его без всякого пиетета трепалось на страницах партийной печати. Плеханов не был академиком, ученым, бесстрастным наблюдателем. Он вмешивался в партийные споры, принимал участие в партийных делах. За это ему влетало «в числе драки». Но он не мог и связать себя прочно и длительно с определенным кружком или фракцией. В результате у него оказалось в партии очень много врагов и слишком мало друзей.

Тем временем разгоралась и политическая жизнь в стране. Неудачная война ускорила события. Революцию ждали, и все же она захватила врасплох. Теоретически было, впрочем, все подготовлено. Была превосходная программа, были резолюции и о власти и об отношении к буржуазным партиям, была усвоенная тактика полной самостоятельности и революционной непримиримости рабочего класса. Но как раз перед революцией оказалось, что в слова этих резолюций вкладывается различными группами различное содержание. И когда пришел тот момент, к которому русские социалисты готовились больше десяти лет, он застал их в состоянии полного разброда.

Большевики звали к вооруженному восстанию, к захвату власти, к революционному союзу с крестьянством. Меньшевики считали, что в буржуазной революции пролетариат только скомпрометирует себя участием во власти, стояли за совершенную самостоятельность пролетариата и примирялись с умеренным парламентаризмом, который даст рабочему классу возможность создать свою собственную партию. И большевики и меньшевики отрицательно относились ко всяким соглашениям с буржуазно-демократическими партиями.

Плеханов был, конечно, увлечен революцией. Правда, он остался за границей и не доверился либерализму Витте. Чутье подсказало ему истину о непрочности 1905 года. Но он горячо отдался политической жизни. Рабочая всеобщая забастовка, совет рабочих депутатов — разве не было это триумфом его идеи? Мог ли он остаться в стороне от движения, когда имя его было на устах, и — несмотря на все фракционные дрязги — это было имя первого и по возрасту и по авторитету русского социалиста.

Но Плеханов был одинок, не имел за собой партии. Среди борющихся течений он занял особое место, — и к величайшему изумлению, крайне правое место. Он выступил с призывом к соглашению между рабочим классом и либеральной буржуазией во имя интересов демократии. Это было нарушением партийной дисциплины и оскорблением партийных нравов. Другого исключили бы, Плеханова лишь бранили, меньшевики — сдержанно, большевики — откровенно. В партийной печати для него не было места. Он печатал письма в редакции либеральных газет и отдельным изданием выпускал блестяще написанные «Письма о тактике и бестактности». Он полемизировал главным образом с большевиками; доказывал, что они не марксисты, а бакунисты. Плеханов настаивал на том, что его рецепты и есть подлинно революционная тактика, не противоречащая нисколько букве и духу прежних радикальных резолюций. О «букве» можно было спорить, и партийная печать много спорила. Но «дух» Плеханова 1905 г. был совсем не тот «дух», который грозно обличал Жореса в смертном грехе оппортунизма на международных конгрессах.

Позиция Плеханова была явно безнадежна. Большевики его обвиняли чуть ли не в измене революционному марксизму. Часть меньшевиков с тайным сочувствием читала его «письма», но все меньшевики в целом от него отмежевывались. За ним, в сущности, никто не шел. Он говорил к рабочим через головы партийных организаций, но для рабочих он был незнакомцем. Они знали своих вождей, организаторов, агитаторов. Выступление Плеханова было практически бесполезно; может быть, поэтому и не нужно. Но никогда Плеханов не думал, что «один в поле не воин». Напротив, в том и сказывалась его натура, что он воевал в поле, будучи и одиноким.

События шли не так, как он хотел. Ни русские либералы, ни русские социалисты не доросли до той сложной тактики, которую он проповедывал из Женевы. Политическая непосредственная деятельность не дала ему удовлетворения. А после неудачи революции 1905 г., после московского восстания, после полосы партизанских выступлений потянулся тяжелый период рецидива эмигрантщины. Россию захлестнула реакция. Интеллигенция и рабочий класс переживали состояние горького политического похмелья, разочарования, равнодушия. Эмиграция копалась в бесконечных фракционных дрязгах.