Владимир Львов - Альберт Эйнштейн

— Тирпиц и Людендорф [34] [34] Адмирал Тирпиц и генерал-квартирмейстер Эрих Людендорф — деятели германского верховного командования в первую мировую войну. — сказал Эйнштейн, — опаснейшие из преступных сил, развязавших эту бойню. Фалькенгайн [35] [35] Фалькенгайн — начальник генерального штаба Германии в 1914–1915 годах. , ставленник Круппа, впрочем, еще опасней… Германская интеллигенция, я говорю о развращенной ее части, исповедует религию силы господина Трейчке [36] [36] Генрих Трейчке — идеолог пангерманизма в эпоху, предшествовавшую первой мировой войне. (Прим. автора.) . Отрезвление наступает понемногу: члены совета Берлинского университета, например, после каждого заседания in corpore отправляются в ближайшее пивное заведение, и каждый раз разговор начинается с вопроса: почему нас ненавидит весь мир?! — Эйнштейн сделал паузу, потом продолжал: — Поражение Германии абсолютно необходимо, если наука и искусство хотят жить свободно. Америка, Англия, Франция и Россия должны заключить после войны вечный договор взаимопомощи и коллективного арбитража, с установлением предельного уровня вооружений. Право примкнуть к этой системе надо предоставить всем государствам… Лишь убедившись в прочности такой системы, Германия примирится с необходимостью следовать по новому пути. Но коль скоро у немецких правителей останется хоть слабая надежда на возможность изменения равновесия сил в их пользу, ожидать от этих деятелей чего-нибудь путного бесцельно…

— Но Англия… — в раздумье начал Роллан.

Эйнштейн продолжил:

— Корыстная политика Англии не подлежит сомнению. Доктор Цангер мог бы дополнить эту картину…

Цангер, профессор Цюрихского университета, сопровождавший Эйнштейна к Роллану, рассказал о махинациях Сити:

— Английское правительство заставило Францию уступить ему товары, прибывшие в Марсель для Швейцарии, как стратегический груз, могущий попасть к немцам. Но затем оно перепродало эти товары в Швейцарию в два или три раза дороже! Эйнштейн, смеясь, процитировал:

Он провел у Роллана всю вторую половину дня. Поздно вечером они заговорили о музыке. У них не было разногласий на эту тему, ведь Жан Кристоф Крафт был их общим другом. Они сошлись на том, что, растеряв традиции славы, традиции Гайдна и Бетховена, Германия кайзера осталась при «эпигонах Вагнера, отчаянных виртуозах оркестра»… «Ни одного сдержанного и мужественного произведения вроде «Бориса Годунова»! В одной странице Мусоргского больше оригинальности, чем во всех партитурах Малера и Регера!» И в области литературы оказалось, что они прошли через одни и те же пропилеи.

— Кто из великих больше всего повлиял на вас? — спросил Роллан.

Эйнштейн ответил:

— Я больше всего любил и люблю до сих пор Гейне и Шиллера, «Войну и мир» Толстого, а также «Анну Каренину» и «Воскресенье». Кроме того, «Братья Карамазовы»…

Он заговорил о Достоевском. Достоевский! Он повторил это имя несколько раз и каждый раз с новым, особенным выражением.

— Я не знаю, что ищут другие в произведениях художественной литературы, я же ищу в ней нравственное начало: то, что просветляет и возвышает душу.

Эйнштейн добавил, что он не знает романа, который бы так волновал его, как «Братья Карамазовы». Проникнуть в ядро этого произведения помогло ему чувство, светлое, ликующее чувство.

— Да, да, именно светлое и ликующее! Я не могу подобрать других слов для выражения того, что я испытал, когда читал «Карамазовых»…

«Он прямо сиял», и его собеседник был тронут этим выражением чувства.

От Достоевского перешли к России, и Роллан сказал, что исходом войны может стать величайшее из событий, когда-либо происходивших в истории.

— Русская революция? — спросил Эйнштейн.

— Да, — ответил Роллан и добавил, что здесь, в Швейцарии, живет сейчас небольшая группа людей, которые являются мозгом революции, ее непреклонной и стремительной волей. В Берне находится Ленин, русский изгнанник, — они называют себя большевиками, — политический вождь и мыслитель, вылепленный из того же теста, из которого были сделаны Сократ, Кромвель, Робеспьер… Друг и ученик Ленина Анатолий Луначарский, проживающий поблизости отсюда, в Монтрё, был недавно здесь и беседовал со мной, — продолжал Роллан. — Он сказал мне, — таково мнение Ленина, перед которым Луначарский благоговеет, — что в конце войны революция в России произойдет неизбежно. Неизбежно! И, что самое поразительное, идеи большевиков, — кто знал еще вчера на Западе об этой маленькой группке конспираторов! — идеи Ленина распространяются здесь, как лесной пожар засушливым летом…