Дмитрий Панов - Русские на снегу - судьба человека на фоне исторической метели

В этот период, 17 октября 1910 года по старому стилю, я и родился третьим ребенком в семье Пантелея и Феклы Пановых. Меня назвали Дмитрием, что по-гречески означает хлебопашец. Кстати, об именах — имя Александра явно не приживалась в нашей семье. Этим именем стремились больше никого не называть. К сожалению, примета оказалась верной и для моей семьи.

Грозные приметы сопутствовали началу Первой мировой войны. Все говорило о том, что наступают тяжелые времена. 1 августа 1914 года мой отец Пантелей Панов работал в степи. Имущественное положение Пановых к началу XX века заметно поправилось. Десятилетия упорного труда позволили сделать некоторые сбережения солидными царскими рублями, как бумажными ассигнациями, так и серебряными монетами, на которых распластался, казалось бы, вечный, императорский двуглавый орел в коронах, и гордо задрал курносый нос, фактически немец на русском престоле Российский Император Николай Второй, жену которого, кстати, тоже звали невезучим в семье Пановых именем — Александра. К 1914 году Пановы строили планы покупки собственной земли, именно там, где нанимали ее у казаков, в районе нынешнего ахтарского аэродрома, позже тоже вошедшего в историю фамилии. Мой отец Пантелей собирался купить 25 десятин земли, по 30 рублей за десятину у старого знакомца казака Герко. Бумаги были почти оформлены. Еще чуть-чуть и Пантелей Панов, первый из крестьянского рода, почти двести лет искавшего землю и волю, глядишь, и обрел бы хотя бы землю. Однако курносого императора попутал черт связаться со своими усатыми родственничками и коллегами: австро-венгерским императором Францем-Иосифом и германским Вильгельмом Вторым. А ведь к этому времени уже почти выручил из беды обозленное крестьянство русский государственный деятель Столыпин, на которого мой дед Яков, даже при его вредном характере, нахвалиться не мог. Впервые за долгие столетия русский хлебороб начал реально получать землю в свои руки и жить на ней так, как ему хотелось. Образование хуторов, выход на «отрубая», как ни крути и ни объявляй Столыпина вешателем, выглядящим, правда, настоящим гуманистом по сравнению, скажем, с Ежовым или Берией, были семимильными шагами России по пути прогресса. Мне пришлось жить и служить и в Саратове, откуда начинал Столыпин свою политическую карьеру, и в Киеве, где его убил Мойша Богров. Любопытно, что у власть предержащих в России не хватило ума понять, что Столыпин буквально спасает их от кровавой бури плебейской революции. Подобно партийным вождям, особенно в провинции, которые обвиняли Горбачева в искажении устоев и предательстве, такие же обвинения предъявлялись со стороны самого массового правящего сословия — помещиков — к Столыпину. Честно говоря, жаль этого несостоявшегося пути развития русского народа, который, как я думаю, вывел бы его к лучшей жизни, а не завел в мрак колхозного рабства.

Столыпина, как и большевиков-ленинцев, пожрала революция ими же порожденная. Такова судьба всех революционеров и реформистов.

Так вот, в начале памятного августа 1914 года, который ассоциируется сейчас в нашем сознании с названием известного романа А. Солженицына, мой отец Пантелей Панов работал в поле, далеко от дома. А над Приморско-Ахтарской нависли черные тучи. Не символические, а настоящие. Налетел смерч, ударила молния. Прямо в наш двор. Камышовые крыши хозяйственных построек сразу полыхнули. Как на грех, именно в это время, мой старший брат Иван, которому было шесть лет, и я, четырехлетний малец, играли в сарае, где хранились полова и сено для скота. Замечу, что если есть преимущества у сельских детей перед городскими, то это свежий воздух, естественная пища и простор для игр. Так вот, Иван надел на меня мешок, завязал его и принялся катать по полу сарая. Нам было очень весело.

Именно в этот сарай и ударила молния. Братик Иван с перепугу убежал, а я остался в завязанном мешке. Чувствовал, что жар усиливается, но ничего не мог поделать. Вокруг трещало и горело. Когда мать узнала, где я оказался (Иван от страха перед возможным подзатыльником, долго ничего не сообщал о моем местонахождении), бросилась к сараю, пытаясь меня спасти. Но жар был уже таков, что загорались волосы. К счастью, нашелся сообразительный пожарник, который длинным багром вытащил-таки, как кота в мешке, из самого огня будущего комсомольца, рабфаковца и комиссара Красной Армии. Впрочем, народа в России хватало, и вряд ли кто-нибудь, кроме моих родных, скорбел бы особенно, рухни сарай на мгновение раньше. Но сарай рухнул сразу после того, как я оказался хотя и в мешке, но на свежем воздухе. Первый раз в жизни мне пришлось ускользнуть от краткой эпитафии, которая в войсках формулируется примерно так: «Погиб Максим, ну и хрен с ним». Это я к тому, что неуважение к судьбе человека, потеря цены его уникальной жизни, примерно с этого дня первого августа, когда началась Первая Мировая война, стали характерным признаком для нашего Отечества и той модели «всеобщего счастья», которую вскоре соорудили на ее просторах.