Эрнст Юнгер - Семьдесят минуло - дневники. 1965–1970

Почти три тысячи видов — лишь некоторые мне врезались в память, как будто по лбу провели маленькой палочкой. Дигиталис, мимулус, павловния. Я мог бы вообразить себе культуру, которая была бы посвящена только флоре: каждая семья — орден, ботаники — это святые отцы, садовники — монастырская братия, крестьяне — верующий народ. Игра в бисер — то, что когда-то открыла пчела, повторилась бы в духе.

Было разделение, более кардинальное, чем по признаку пола, некое решение, совершившееся еще у простейших. Медоносная пчела так же беспола, как ангелы, — это тоже воспоминание.

«Прилет» уверенности. Можно было бы даже сказать «охватывание». Мы заняты делом или предаемся праздности, не думая ни о чем особенном, и вдруг чувствуем себя просветленными и укрепленными каким-то притоком — например, как если бы мы услышали голос: «Все будет хорошо».

Но что должно быть хорошо? Мы услыхали пароль, однако ситуация не стала для нас яснее. Обращение, которое в прежние времена звучало, наверно, чаще. Об этом свидетельствуют церковные хоралы.

Les jeunes [822]. Для некоторых адептов почитаемый мастер является не более чем тягачом: достигнув на буксире необходимой подъемной силы, они отцепляются. И при этом он еще должен радоваться, если легко отделается.

О самом гадком, что мы увидели или только услышали, лучше умолчать, не из-за оглядки на совершившего злодеяние, а в интересах биологического вида.

Не считая того, на что способен любой, как, например, убийство, существует еще qualitas occulta [823]преступления, которое в природе не встречается и одного известия о котором достаточно, чтобы парализовать нам крылья.

Каждый историк знает сопутствующие обстоятельства крупных раздоров, которым лучше было бы вообще не войти в анналы, обстоятельства, которые «люди никогда в жизни не хотели бы больше видеть».

В наше время склонность к гадкому, похоже, растет - сюда относятся известные избытки документальных подтверждений, прежде всего, благодаря фотографиям.

Умер сосед, одна из поздних жертв Второй мировой войны. Тихий человек; он был еще не стар. У ворот двора священник служит по усопшему панихиду. Он кладет ладан на раскаленные угли, кропилом разбрызгивает святую воду, нагрудным крестом сотворяет святое знамение. Потом дубовый гроб устанавливают на машину и обкладывают венками. Крестьянина звали Рекк; он, как викинг между пестрыми щитами, выезжает со двора. Ласточки почти касаются гроба.

Уже жарко; ночью начали цвести липы. Разносится аромат жасмина и роз; сирень уже отошла. К тому же тяжелый запах из хлевов и от навозных куч перед ними. Звонит колокол кладбищенской часовни, пока мы медленно поднимаемся на холм.

Гроб опускают в открытую могилу. Рядом с ней вырытая земля, красно-коричневая, и в ней, чуть темнее, останки костей: caput mortuum [824]. Кладбище старое; оно хранит также предков. Возможно, еще кельты погребали здесь своих мертвецов.

Вокруг ямы круг одетых в темное фигур; в середине священник в черном облачении, рядом с ним хор мальчиков, поющих на клиросе. Вдова, еще в цветущем возрасте, стоит между дочерью и племянницей; обе ее поддерживают. Опять и опять голова ее поникает на грудь, как будто становясь слишком тяжелой. Искаженное болью лицо напоминает лик mater dolorosa [825]швабских художников и ваятелей. Боль стягивает невыносимое в узел; если бы ее не поддерживали, она бы упала.

Древние формулы: «Да воссияет ему свет вечности», «Пепел к пеплу, прах к праху». Прощальные слова; хоругви церковного хора, союза конников и певческого кружка опускаются над могилой для последнего приветствия. Снова к небу клубится ладан. Когда голоса замолкают, слышен плач женщин — резкий, естественный, как стрекот сверчков в полуденный зной.

В ноябре над кладбищем летают вороны; сегодня в воздухе парит лунь [826]. Черные, отливающие синевой надгробные камни с начертанными золотом именами излучают жар. Два перламутровых мотылька кружат над могилой, качаются, соприкасаются.

Краски, словно нанесенные на черное зеркало, имеют темный фон. Голоса и пение, воркование голубей, мычание животных из хлевов, шум дороги — все это впрядает в них нити. Самолет прочерчивает в небе белую борозду; звук тянется за ним, точно комариное жужжание. Это час, когда пассажирам разносят еду.

Все это отзвучит и отступит, станет ничтожным перед лицом бездны, которой мы сами будем отчуждены и куда отступим. Глубину ее не измерят ни воля, ни знание. Краски померкнут пред этой ночью, которая гасит даже самый яркий полдень. Звуки уже не смогут скрывать ее молчания. Однажды мы оставим все это — и даже больше, чем огни и голоса чувственного мира. Этого хода не избежать никому. Умирать можно друг за друга, но не друг с другом… это вымыслы Клейста [827]; каждый делает ход в одиночку.