Николай Бажанов - Рахманинов

Но… когда же и помечтать, как не в семнадцать лет!

Так он шел, занятый своим, совсем позабыв о том, что ему хочется курить.

Как просто было бы видеть в Германе только алчущего безумца! Но разве это ключ от загадки? Сереже вспомнилось странное греческое слово «катарсис» — очищение в страдании и смерти. Он слышал его от Сергея Ивановича и не понял тогда. Может быть, этот страшный, неведомый рок живет не где-то вовне, в надмирном пространстве, а в душе, в жизни, в характере каждого из нас.

И вот он, Чайковский, бесстрашно, не склонив головы, прошел сквозь этот ад.

Хватит ли у него, Сережи, мужества стать таким, как он? Не гнуться, не дать увести себя на окольные пути и твердо? обеими ногами стоять на земле, которая его вспоила.

Ему много дано. Уже явно ощутимым стало движение могучего таланта. Он одарен железной, совсем не юношеской волей к труду. И рядом с этим уживаются редкие, но мучительные пароксизмы отчаяния, преступного неверия в себя и свои силы.

Все равно… Теперь он не сможет остановиться.

Там, вдали, сверкают лебединые крылья еще не написанных песен, которые он понесет людям, России.

Подумать только: всего три дня прошло, как он выехал из Москвы, и как все переменилось и вокруг него и в нем самом! Какой долгий и уже трудный для него путь! Все переплелось; сон с явью, правда с вымыслом, музыка с биением сердца.

Будет ли его, Сережина, жизнь, которая только еще началась, долгой, как зимняя ночь у окошка, повестью о несбывшихся надеждах и невознаградимых утратах? Или он, подобно Герману, в этом мире, где верна одна только смерть, станет игрушкой жестоких и грозных сил?

(Ах, кто из нас не был Германом на восемнадцатом году!) Ему казалось, что каждый, кто был в этот вечер на «Пиковой даме», узнал о себе самом то, чего не знал раньше. Узнал и Сережа и в то же время что-то потерял безвозвратно.

Вот оно, бесценное сокровище, которым только поманила его жизнь; идет вниз по широкой мраморной лестнице» осторожно придерживая пышные оборки платья и низко опустив голову, отягченную затейливой «взрослой» прической. Потерять…

Под разъезд на площади повалил густой снег. Из белой мерцающей мглы подъезжали кареты и парные сани. Храп лошадей, скрип полозьев, выкрики кучеров.

В лучах уличных фонарей все роилось, сверкало. С подъезда швейцары и лакеи вызывали кареты знати.

Толстый, в рыжих подусниках городовой, весь запорошенный снегом, кричал надрываясь:

— Барона Фя-тин-го-фа-ва-а-а!

«Господа бароны» и тут не давали проходу странствующему музыканту.

— Сережа, — позвала Елизавета Александровна, — завтра вы обедаете у нас. Приходите прямо с утра.

Подъехала карета с сугробом на крыше и снежной бабой в армяке вместо кучера на козлах.

Сквозь роящийся снег с горькой нежностью он глядел на Верочку. Он припомнил, как будила его она однажды поздним летом и переполошила весь дом.

Тонкая, совсем детская ручка вынырнула из беличьей пелеринки, и в глазах под тонкими стрелами бровей вспыхнули веселые и нежные огни Ивановой ночи.

— Жду, — шепнула она одним дыханьем.

Это слово прозвучало ему одному, как стук живого и теплого сердца в темноте, так неожиданно внятно, что жаркая краска залила его лицо.

Еще минута — и Верочки не стало.

Хлопнула дверь кареты, и густой искрящийся снег покрыл след от тяжелых колес.

С уходом Танеева с поста директора консерватории в классах и коридорах консерватории повеяло иным ветром.

Впрочем, перемена сказалась не сразу. На первых порах новый директор Сафонов осторожно присматривался к одаренным ученикам. К игре Сергея и других питомцев Зилоти он отнесся весьма сдержанно.

Напротив, творческие опыты Сергея, казалось, вызвали у него живейший интерес. Встретив Сергея в рекреационной, он взял его под руку, польстил самолюбию, намекнул на возможность для него досрочно окончить консерваторию по классу фортепьяно.

— Я знаю, что вас привлекает совсем другое! — добавил он.

Но в горячую пору подготовки к экзамену разыгрался давно назревавший конфликт между Сафоновым и Зилоти из-за одной талантливой ученицы, которую Сафонов против ее воли зачислил в свой класс.