Михаил Хейфец - Путешествие из Дубровлага в Ермак

На вокзале в Свердловске нас принял новый этапный конвой. Начальник — молодой прапор-украинец, кареглазый и светловолосый. Помощник — сержант, молодой, резко выраженного монголоидного типа.

С молодыми конвоирами идти по этапам плохо: они службы не знают, всего боятся и на всякий случай все запрещают. Сначала долго держали на земле на корточках, хотя нужды в этом не было — ночью вокзал был пуст (на корточки сажают, чтоб уменьшить риск побегов в вокзальной толпе). Потом до утра держали в вагонзаке на путях и соответственно не водили в туалет. Мне-то что, у меня приспособление находилось в карцере, а бедные бытовички грозились разнести вдребезги вагон. Кто-то в соседнем купе жалобно постанывал: "Гражданин начальник… Поглядите мою спину… Видите, в самом низу шрам…У меня удалена почка — мне нельзя без туалета…". Видимо, зэк спустил штаны до пяток и повернулся к начальнику задом — и это явно разжигало страсти остальных… Когда прапор понял, что вагон в самом деле могут разнести и придется отвечать — сдался: "По-легкому — в туалет, а по-тяжелому терпите до утра!" Солдаты всматривались в прорезь в дверях туалета: в какой именно позе находится там зэк?

Ночь на Свердловском вокзале стал как бы камертоном для всего этапного перегона: конвой постоянно угрожал зэкам избиениями. Сосед, старый шофер, стыдил солдата: "Ну, выведешь пацана, изобьешь, знаю, что можешь, а зачем? Самому потом скверно на душе будет". Скоро "химики" — соседи навалились целым купе на прапора:

— Мы едем освобождаться, сам знаешь — "химики". Ты молодой парень, выйдешь в город, шкуру эту зеленую, поганую стащишь, пойдешь выпить — а у кабака мы как раз стоим. Как нам на воле в глаза посмотришь?

— Да ведь служба такая! — вдруг надломился молодой украинец.

— А мы что, не служили? Кому лапшу вешаешь?

— Видишь моего помощника? Ну, этого, желтого?

— Ну?

— Больше тебе ничего не скажу, но если, правда, служил, сам все поймешь…

Однако после этого разговора прапор засел в купе начальства и более к зэкам оттуда не выходил.

Зато без него расхозяйничался сержант. Постоянно суетится: то кому-то запрещает лежать, то напротив орет, чтоб кто-то лег, то "встань", то "подвинься"… Обыскал — по своей охоте — еще раз мои вещи, изъял книжные закладки, сделанные Борисом Пэнсоном: на каждой схема какой-то местности в Израиле, которой был посвящен тот или иной раздел его коллекции открыток: "Заключенным запрещается иметь карты местности. Вдруг убежишь?"

Не выдержал кто-то из соседей. "Слушай, я жил среди вашего брата, среди узбеков. Почему так: в жизни вы люди хорошие, а как нацепите эти гнусные погоны, в свиней сразу превращаетесь.

И вдруг сержант, как гиена, оскалился.:

— А вы, русские, в каких скотов превращаетесь, надевая свои погоны?

Эге, стукнуло мне в голову, а с ним имеет смысл поговорить. Если бы узнать национальность, это будет верный ключ. Нет, он не узбек. Слишком желтая кожа, не тот разрез глаз. Но кто же?

И тут в соседнем купе, вовсе не в связи с сержантом, почему-то произнесли слово "калмык". Я вспомнил лицо бывшего солагерника и понял: "десятка"!

А он как раз подваливает к моей камере, ухмыляется, стервец.

— Расскажи, политик, что тебе не нравится в политике нашей партии?

— А есть время? Быстро не рассказать.

— Есть. Все равно дежурить. Со скуки какой х…и не послушаешь.

— Хорошо, расскажу, только не теорию, а случай, а вы сами решите, что мне не нравится в политике вашей партии.

— Валяй, трепись.

Пацан, мальчишка, а как разговаривает со взрослым…

— Привезли к нам на семнадцатую "а" зону в Мордовии в семьдесят пятом году, числа не помню, было это осенью…

Умышленно, конечно, наворачиваю документальные подробности.

— …калмыка Дорджи Эббеева, осужденного за измену Родине во время войны.

Лицо у моего слушателя неподвижное — как терракотовая маска.

— … Он шахтер в Воркуте, тридцать последних лет рубал уголь в Заполярье. Имел два ордена "Шахтерская слава". История его преступления такая: Дорджи был племянником какого-то знаменитого революционера из калмыков, наркома просвещения в калмыцком коммунистическом правительстве, по словам Дорджи — национального героя своего народа. Дядя, конечно, был расстрелян в 37-м, а через несколько лет в Калмыкию вошла Шестая армия вермахта…