Ефим Курганов: Завоеватель Парижа

Маркиз был настолько раздавлен всем услышанным, что не мог произнести ни слова.

Заметив произведенное впечатление, принц Нассау мрачно и одновременно удовлетворенно улыбнулся:

— Ну что ж, продолжу вводить вас в курс дела, дорогой маркиз. Конечно, фаворитизм есть фактически в любом государстве, но тут он порождает исключительное неуважение к правам личности. Вот вам весьма выразительный пример. Однажды Потемкин случайно узнал, что на Кавказе служат два офицера, умеющие плясать по-цыгански. Он тотчас же послал за ними. Они приехали и сплясали перед князем. Позабавившись этим зрелищем, Потемкин отпустил их, наградив майорским чином. Скажите, маркиз, возможно ли предположить, чтобы офицеры в какой-либо иной стране позволили обращаться с собой столь же недостойным образом?

— Принц, то, что вы говорите, поистине ужасно, — промолвил с чувством маркиз де ля Косс. В живых, выразительных зелено-карих глазах его стояли слезы.

— Любезный маркиз, всего, конечно, не расскажешь, но вот еще один эпизод, довольно точно и выразительно освещающий то величайшее презрение к человеческой личности, которое могут тут себе позволить фавориты, которые поистине всесильны. Раз Потемкин играл в карты с князем Барятинским и был очень рассеян. Тот, воспользовавшись рассеянностью Потемкина, обыграл его. Потемкин сказал ему, бросая карты: «Нет, братец, я с тобою буду теперь только в плевки. Приходи завтра». Приглашенный не преминул явиться. «Плюй на двадцать тысяч» — сказал Потемкин. Барятинский собрал все силы и плюнул. «Выиграл, братец: смотри, я дальше твоего носа плевать не могу!» — произнес Потемкин, плюнул в лицо князю Барятинскому и отдал проигрыш. Ладно, маркиз, не буду пока вас больше мучить своими россказнями, которые, должно быть, весьма расстроили вас. Давайте отужинаем, успокоимся, хоть ненадолго придем в себя, а то я столько ужасов понаплел вам, что так не долго и с ума сойти. Пойдемте, пойдемте. Остальное поведаю вам как-нибудь потом.

Принц Нассау взял под руку маркиза де ля Косса и они направились в залу.

Ланжерон был зачислен в первый Сибирский гренадерский полк, входивший в стоявшую на Дунае армию, которой командовал Г.А. Потемкин, могущественнейший фаворит Екатерины II.

Ланжерон, впрочем, в полк не поехал, а остался сначала в Петербурге, который внешне становился тогда все более великолепным, все более рафинированным.

Ужасно хотелось воевать, отличиться, но так тяжело было сразу же расстаться с Петербургом, с той рассеянной, светской жизнью, которую юный Ланжерон обожал не менее, чем войну: да, война давала возможность отличиться, но и светская жизнь давала возможность проявить себя, давала какое-то новое приложение бьющей через край энергии.

— Ваше величество, позвольте искренне поблагодарить Вас за милостивое письмо и за предоставленную мне возможность послужить России.

Юный маркиз де ля Косс, шевалье де Ланжерон грациозно и с чувством произнося эту довольно дежурную фразу, один глаз непроизвольно скосил немного вправо: рядом с императрицей Екатериной II стояла корзина, где на розовой атласной подушке, обшитой кружевами, покоилось семейство собачек — очаровательных английских ливреток, кои, впрочем, жадно, брызгая слюной, раскусывали и глотали кусочки сахара и на этот раз показались маркизу весьма противными.

Пока императрица что-то говорила маркизу (он услышал только вежливое «Садитесь», все остальные слова, сказанные Екатериной, промелькнули, не оседая в его кудрявой голове), он на мгновение опустил голову и уже не в силах был оторвать взора от ее безобразно распухших ног, которые были втиснуты в открытые башмаки. Но маркиз довольно быстро справился с собой — вышел из состояния оцепенения и нашел в себе силы оторваться от неприятного зрелища.

Когда маркиз поднял свои глаза, живые, зеленовато-карие, но слишком выпуклые и, казалось, готовые выскочить из орбит, то увидел, что все лицо императрицы покрыто багровыми пятнами и его передернуло. Но тут он встретился с умным, насмешливым взглядом Екатерины заметил, что ее синие глаза смотрели на него с нескрываемо искренним интересом, приветливо и чуть извинительно улыбнулся. Маркиз, будущий граф Ланжерон не знал, что проницательная, но слишком привыкшая к лести Екатерина приняла инстинктивно возникшее у молодого человека чувство отвращения перед ее старческим безобразием за смущение человека, впервые лицезрящего Екатерину Великую.