Сергей Шингарев - Чатос идут в атаку

На Арагонском фронте к исходу дня 18 июня 150-я интернациональная бригада имени Домбровского овладела восточной частью поселка Чимильяс. Рядом была Уэска. Фашисты при поддержке танков и авиации нанесли встречный удар.

В развалинах каменного здания у разбитого пулемета солдаты иностранного легиона захватили в бессознательном состоянии раненого пулеметчика. Его привезли в Уэску. В приземистом, обвитом диким виноградником доме пленного допрашивал майор с багровым шрамом через все лицо.

— Фамилия? — смотря немигающим взглядом на невысокого, с тонким, нервным лицом пленного, спросил он.

Пулеметчик не ответил фашисту. Даже в его роте, где он воевал с ноября тридцать шестого года, никто не знал его настоящего имени. Товарищи звали пулеметчика просто Казик. Он был застенчив и неразговорчив. Военную форму носил небрежно, зато отлично знал оружие и был храбр. Главный предмет его забот — ручной пулемет — всегда сверкал чистотой и никогда не отказывал в бою.

— Молчишь? А это что? — и офицер протянул пленному найденную у него в кармане при обыске газетную и вырезку: на сцене у рояля стоял с букетом цветов очень похожий на пленного пианист.

Бледное лицо Казика покрылось слабым румянцем.

— Это ты?

— Мой последний концерт в Кракове. Весь сбор переведен в фонд помощи детям Испанской Республики.

— Что же ты здесь, скотина, делаешь? Концерты красным даешь?

— Нет. Сейчас не до музыки. У меня теперь специальность другая — я пулеметчик.

— А ты знаешь, что тебя ждет? Лозунг нашего легиона «Вива муэрте!» — «Да здравствует смерть!» Ради тебя мы не намерены его менять!

Пулеметчик усмехнулся:

— Другого от вас не ждал.

Сильный удар в подбородок сшиб его с ног. Пленного избивали прикладами карабинов, топтали ногами, пока он не лишился чувств.

Холодная вода привела его в сознание.

Из здания, где проходил допрос, Казика. отвели в Небольшой ресторанчик, заполненный пьяными легионерамии марокканцами. На эстраде в сопровождении трио музыкантов пела раскрашенная певичка.

Казик шел по заплеванному, скользкому от апельсиновых корок полу. «Уж не собираются ли фашисты угостить меня рюмкой коньяку перед смертью?» — невесело подумал он.

Офицер кивнул на стоящее в углу эстрады пианино:

— Сыграй, если хочешь, последний раз в жизни. Мы добрые. Сыграй теперь нам. — Глаза майора сверкнули. — Возьмем Мадрид — на всех фонарных столбах города мы повесим твоих друзей. Но ты эту потрясающую картину не увидишь. Играй!

Пулеметчика мучила жажда. Невыносимо ныла раненая ступня. Ни фашистов, ни смерти поляк не боялся. Он мог отказаться играть в этом заплеванном, прокуренном зале, зная, что все равно ему не жить. Но он решил играть.

Припадая на раненую ногу, Казик поднялся на эстраду. Взглянул в сизый от табачного дыма зал. Тонкими, успевшими изрядно огрубеть пальцами тронул клавиатуру. Прислушался. Инструмент отозвался знакомыми звуками. Так Казик делал всегда перед началом своих концертов. Но тогда в притихших, погруженных в полумрак концертных залах пианист видел нарядно одетых женщин, мужчин в вечерних костюмах, направленные на сцену бинокли. В верхних ярусах волновалась молодежь, студенты. Казик любил эти мгновения, когда между ним и залом протягивалась невидимая нить понимания.

Сейчас он видел перед собой пьяные небритые лица, заставленные бутылками столы. Никто из кутивших в этом грязном ресторане не собирался, конечно, слушать музыку. И если им интересовались, то только с той точки зрения, скоро ли офицер пристрелит этого коротышку, своим появлением помешавшего певичке допеть «Черные глаза».

В спину поляка уткнулся ствол маузера. К нему наклонился офицер:

— Играй! Или тебе ноты доставить?

— Играй! Какого черта! — кричали из зала. Казик пожал плечами. Зачем ему ноты? То, что приходилось исполнять, он помнит наизусть. Он еще раз провел пальцами по клавиатуре. Резко выпрямился. Под сводами зала раздались громкие вступительные аккорды «Поэмы экстаза» Скрябина. Полуприкрыв глаза, пианист играл, рассказывая языком звуков о борьбе человечества за счастье. О вере в это счастье, о человеческом разуме, воле, любви…

О чем он думал в эти последние минуты?

Может быть, об оставшейся в Варшаве матери, который он единственный раз в жизни солгал. Сказал, что уезжает с концертами в Латинскую Америку, а сам отправился в Испанию.

Может быть, он вспоминал своих товарищей по оружию, сражавшихся сейчас у стен Уэски? Почему-то он никогда не рассказывал им о своем прошлом, стеснялся При жаться этим пропахшим пороховой гарью людям, что он окончил Варшавскую консерваторию.