Эл Алонсо Дженнингс: С О. Генри на дне (фрагмент)

Портер устроил меня в канцелярии капеллана, но я не сумел там удержаться. Я никак не мог войти в молитвенное настроение, и капеллан обозлился на меня на второй же день после моего поступления. Дело было в среду. Священник в сопровождении двух арестантов проходил через канцелярию в личный свой кабинет… Один из этих арестантов был типичным хвастуном и забиякой, осужденным за конокрадство, другой — мелкий водевильный актеришка, перерезавший горло своей жене. В общем, неподходящая для меня компания.

— Мы идем молиться, — объявил мне капеллан.

— Что ж, скатертью дорога!

Он грозно взглянул на меня; лицо его побледнело от злости, и он пропищал:

— А вы не собираетесь помолиться с нами?

— Нет, не желаю идти с этой сволочью.

Конокрад, убийца и священник вошли в молельню; капеллан остался стоять, тогда как каторжники бросились на колени и немедленно же принялись причитать и бормотать молитвы.

Через час меня позвали к помощнику начальника тюрьмы; мне были поставлены на вид дерзость и неповиновение. Но он отпустил мне мои прегрешения.

— Можете не молиться, если нет охоты. Вас вовсе не затем посадили в каторжную тюрьму

Мне дали службу в почтовой конторе тюрьмы. Билли Рэйдлер, тоже «специалист» по налетам на поезда, был заведующим этим отделением, так что на этой новой должности я пользовался значительной свободой, да к тому же я находился поблизости от больницы. Биль Портер, Рэйдлер и я заключили дружеский союз, который продолжался до самой смерти, сначала Портера, а затем и Рэйдлера.

Рэйдлер пользовался всеобщей любовью в тюрьме, а в былые дни своей вольной жизни был грозой всей Индейской территории. Он был строен, белокур и обладал нежным, точно девичьим, голосом; к тому же он был замечательно остроумен и всегда был рад оказать любому человеку услугу. Во время своей последней схватки с полицейскими он потерял три пальца на правой руке, а две пули ранили его в шею, повредив ему позвоночный хребет. После этого он двигался так, как будто страдал нарушенной координацией движений.

Биль Портер держался так же обособленно, как и в Гондурасе и в Мексике. Он вообще нелегко сходился с людьми; между ним и остальным миром точно была воздвигнута какая-то непреодолимая преграда, и никому не позволялось перешагнуть через эту стену, за которой он скрывал свои надежды, свои мысли, свои горести. Вот почему среди всех арестантов он больше всего любил былых разбойников с большой дороги. Эти последние постигли в совершенстве великую премудрость не вмешиваться в чужие дела.

Билли Рэйдлер, Портер и я провели немало счастливых часов в почтовой конторе. Там впервые открыл я иного Портера, того самого, который сделался затем О. Генри, великим юмористом.

Открытие это произошло довольно курьезным образом.

Я начал писать воспоминания о моей жизни бандита. Каждый заключенный непременно пишет, каждый из них считает, что жизнь его — истинная трагедия, необычайное приключение, полное захватывающего интереса. Я придумал необыкновенное заглавие для моей книги. Рэйдлер пришел от него в восторг, точно так же, как и от моей продуктивности.

Мои «наездники прерий» мчались вперед диким галопом. В некоторых главах было сорок тысяч слов и ни единого события, зато в других было не больше семи фраз, но зато столько же убийств.

Рэйдлер настаивал, чтобы в каждой главе было хотя бы по одному убитому, заявляя, что это создает успех книги. Наконец я принужден был остановиться.

— Если я еще кого-нибудь пристрелю, — заявил я, — у меня людей не останется!

— Я научу тебя, что делать, — ответил мне Рэйдлер, — лучше всего посоветуйся с Билем Портером: он ведь тоже что-то пишет.

В то время я считал себя несравненно более талантливым писателем. Я и не подозревал, что Портер помышляет о литературной карьере. В тот же день после полудня он заглянул к нам.

— Билли говорил мне, что вы пишете, — обратился я к нему.

Портер метнул на меня быстрый взгляд, и яркий румянец залил его щеки.

— Нет, я не пишу по-настоящему, а только пытаюсь, — отвечал он.

— Ах, вот как!

Во мне шевельнулась к нему искренняя жалость — к человеку, которому суждено было написать самые увлекательные рассказы, увидевшие когда-либо свет в Америке.

— Ну, а я тут задумал написать кое-что. Правду сказать, моя книга уже почти кончена. Зайдите к нам, и я вам прочту ее вслух.

Портер быстро вышел из комнаты, и я не видел его целых две недели.

Конторка, стул да решетка тюремной аптеки, а вокруг этой аптеки все пять палат больницы. В палатах этих от пятидесяти до двухсот больных самыми разнообразными болезнями. В тишине ночи раздаются стоны истерзанных людей, кашель истощенных чахоткой, предсмертный хрип умирающих. Ночная «сиделка» бесшумно скользит из одной палаты в другую, изредка возвращаясь в аптеку с лаконичным заявлением, что еще один из пациентов приказал долго жить. Тогда по коридорам разносится грохот тачки, на которой негр-вечник отвозил мертвецов в покойницкую. Конторка и стул эти помещались воистину в самом сердце леденящего отчаяния.