Михаил Грулев - Записки генерала-еврея

Наступил, наконец, вечер праздника. Сначала всё шло чинно - пока полны были бутылки. Чинно пили, чинно закусывали. Но по мере того, как пустели бутылки и наполнялись гости, равновесие заколебалось; настроение повышалось, беседа оживлялась; ещё немного, и уровень выпитого поднимался всё выше; во всех головах уже клубились густые пары. Шумные разговоры и споры о службе и всяких пристойных материях постепенно затихали, уступая место обычной прелюдии: «Не споём ли что-нибудь?» Сейчас же сцену оркестр именинников, - моя скрипка и Зельмана гармошка...

И пошло, и пошло. За хоровым пением - трепак; тосты смешиваются с пением в розницу, - т.е. кто во что горазд. Всё это под аккомпанемент хлопанья пробок и суетливой беготни толпы денщиков из кухни в пирушечную и обратно. Двери нашей кухни, где идёт «продукция», - кипит лабораторная работа по части выпивок и закусок, и двери пирушечной, где кипит и клокочет буйный спор и певческая разноголосица до надрыва, - уже раскрыты настежь, чтобы облегчить беспрерывную связь. Семейный коридор наполнен до насыщения звонким шумом смешанных голосов и звуков, раздающихся гулким резонансом во всю длину коридора.

Среди хаоса полупьяного пения, из вороха надрывающихся разговоров и споров вырывается вдруг из пирушечной комнаты командир 12-й роты, поручик Заварзин, который давно уже дошёл до высокого градуса, и в очень возбуждённом состоянии рвётся вперёд бить стёкла в квартиле полковника Гжеляховского. Я успел схватить его сзади, но он рванулся от меня так, что разорвал пополам свой мундир до воротника. Картина получилась скандальная: но пьяному Заварзину она показалась очень фасонистой: завернув обе половинки мундира сзади наперёд, он пустился вприсядку...

Словом, в этот вечер было дело под Полтавой. Завершилось это дело на другой день подачей коллективного заявления семейных артиллерийских офицеров о невозможности сожительства в одном коридоре с холостыми московцами. Приказал комендант выселить из семейного коридора меня с Зельманом, учинив развод скрипачу с гармошкой, и сослать меня в помещение над Николаевскими воротами, а Зельмана перевели в какой-то форт.

Моей новой резиденцией служило давно забытое огромное помещение в цитадели, пустовавшее с незапамятных времён: там когда-то был не то склад, не то квартира старинного комиссариата (прежнее интендантство), потому что полы были с остатками паркетов, но... с порядочными ямами, в которых днём и ночью возились большие крысы, помнившие ещё прежние интендантские харчи в этом помещении. Эта моя квартира состояла из двух огромных, совершенно пустынных казематов, вроде зал или сараев, с нависшими сводами и небольшими окнами в глубоких амбразурах.

Денщик принёс мою обстановку - складную койку, которая скрылась во мраке в одном углу, и чемодан, который юркнул в амбразуру; и... опять кругом пустынно, мрачно, затхло, пусто и жутко. Даже с денщиком жутко разговаривать, потому что резонанс такой, что собственный голос точно гром гремит; а если ещё внизу через ворота проезжает повозка, то в моих залах это отражается, как артиллерийская канонада [16].

Через несколько дней из штаба полка приехал командир полка и обходил помещения офицеров и нижних чинов. Зайдя в мою резиденцию, командир разразился раскатистым смехом.

- Ну, ви может делайт у себя развод с церемонией!

Конечно, жить в этом помещении немыслимо было. Я приходил только спать, проводя всё время, свободное от служебных занятий, в военном собрании за книгами, газетами и бильярдом - моей единственной страстью.

Больше трёх месяцев бедствовал я в моих чудовищных апартаментах; а потом... попал в условия ещё более худшие: нашу 15-ю роту перевели в сводчатую казарму под крепостным валганом, т.е. своды и стены с трёх сторон под землёй; мне пришлось поселиться в такой казарме, в которой была обильнейшая сырость, - прямо струилась вода со сводов и по стенам настолько, что кровать приходилось ставить посредине каземата; и всё же обильные капли падали со сводов на кровать. Как это я не вынес из этого каземата пожизненного ревматизма, прямо непостижимо.

Но что значат все эти жизненные передряги по сравнению с совершившимся производством в офицеры, - когда офицерские эполеты ещё сверкают своим девственным блеском и прелестями особого рода, - двойными, шитыми золотом петлицами и золотыми пуговицами с короной, что не все полки имели; наконец - самое главное: что все эти невзгоды по сравнению с занявшейся зарёй новой жизни, со всеми её заманчивыми перспективами! Тут не маршальский жезл, допускаемый даже в солдатском ранце, а подымай выше! Да есть ли предел фантастическим грёзам, куда юного прапорщика уносит его душевное ликование в первые дни, когда он оденет офицерские эполеты? Что, по сравнению с весенним трепетом души, все эти преходящие неудобства житейские! Их и не видишь, и не замечаешь. Светло, радостно и даже сухо в мрачном и сыром каземате; балагуришь с денщиком, смакуя непривычное ещё для уха его обращение на «Ваше Благородие».