Георгий Флоровский: Филарет, Митрополит Московский

Современников смущал суровый облик митр. Филарета. Точно было в нем что-то холодное и тяжелое. Казалось, нельзя не чтить Московского владыку; но трудно и даже невозможно его любить. И было сказано о Филарете недоброе слово: «У этого человека горячая голова и холодное сердце»…

В таком отзыве — обманная полуправда. То правда, что был горячим и горящим зоркий ум Филарета. И пылкая бессонная дума положила свою строгую и резкую печать на его сухом лице. Но то напраслина и прямая неправда, будто холодно было филаретово сердце. Чуткое и впечатлительное, горело и оно. И горело в жуткой и неизбывной тревоге. В этой тревоге — разгадка мнимой суровости филаретовой. Это — строгость от скорби… Эту скорбь, эту потаенную боль только от близорукого наблюдателя могут заслонить видимые удачи и оказания чести.

Время Филарета было трудным и тесным. Это — время великого творческого подъема и время страшных духовных обрывов. В эти годы «дело Петра совершилось,» и, по меткому выражению Герцена, «ошеломленная Россия приходила в себя.» В эти годы многое открывалось в пробудившемся русском сознании, — открывалось и радостное, и жуткое. И тогда, как говорил впоследствии Достоевский, — «чуть не впервые начинается наше томительное сознание и наше томительное недоумение, вследствие этого сознания, при взгляде кругом»… В этом смысл тех «замечательных десятилетий,» тридцатых и сороковых годов.

По-разному можно определять и оценивать смысл петровского переворота. Одно останется бесспорным: это был властный акт секуляризации, акт государственного обмирщения. Потому и был он воспринят и пережит именно как переворот. С петровских времен начинается великий русский раскол, — раскол тем более опасный и острый, что замолчанный и прикрытый. Раскол и разрыв не столько между правительством и народом, сколько между властью и Церковью. Государство снимает с себя долг внутреннего оцерковления, утверждает свою суверенную самодостаточность. И в то же время требует от Церкви освящения и свидетельства о себе как о власти христианской. В этом была великая и роковая двусмысленность. Объявляя православную веру господствующим исповеданием и признавая ее одним из устоев существующего строя, государство тем самым притязает объять собою и Церковь, включить и ее в состав государственного правопорядка. Облекая каноны силою и санкциями государственного закона, мирская власть стремится как бы заслонить собою божественный и сверхгосударственный источник церковных полномочий. В этом весь пафос по Пуфендорфу писанного Духовного Регламента [1]. В этом весь смысл учреждения Духовной Коллегии [2], которую, как говорил Митрополит Филарет, «у протестантов перенял Петр, но которую Провидение Божие и церковный дух обратили в Святейший Синод»… Только в николаевское время этот замысел низвести поместную Церковь на степень «синодального департамента» получает прямое и откровенное выражение, — в лапидарных формулах Основных Законов, в Своде 1832 года [3]. «Император яко христианский государь есть верховный защитник и хранитель догматов господствующей веры и блюститель правоверия и всякого в Церкви Святой благочиния.» В сем смысле Император в акте о наследии престола (1797, апр. 5) именуется Главою Церкви. В управлении церковном Самодержавная власть действует посредством Святейшего Правительствующего Синода [4], ею учрежденного (ст. 42 и 43). Эти формулы выкованы и отчеканены, по-видимому, самим Сперанским. И в них четко и верно передано государственное самочувствие и самоопределение: в них договорена до конца мысль Петра, считавшего себя «крайним судьею» Духовной Коллегии и открыто возводившего ее полномочия к своей самодержавной власти, — «когда под державным Монархом и от Монарха уставлена»…

Эти государственные притязания были и оставались односторонним изъявлением мирской власти. Никогда не были они признаны и скреплены церковным согласием и волей. Церковь видела в них «посещение Божие,» и отвечала на них внутренним собиранием, уходила во «внутреннюю пустыню.» «Церковь страдала и в прежние времена, страдает и теперь,» — писал в 1842 г. Филарет (Гумилевский), впоследствии архиепископ Черниговский. «Церковь в прежние времена, страдая, оставляла до времени тяготеть несправедливым волям, коль скоро они еще не нарушали основных правил Церкви.