Леонид Млечин - Фурцева

Фурцевой всегда хотелось доказать, что ей под силу всё, на что способны мужчины. Она умудрялась выглядеть одновременно женственной и сильной. Ей, возможно, нравилось унижать мужчин и утверждать естественное превосходство женщин. Общество восхищалось ее силой, но жаждало увидеть следы тщательно скрываемой женской слабости.

«Однажды с подачи ее помощника, — рассказывал член редколлегии газеты „Советская культура“ Владимир Разумный, — подготовил каркас выступления Е. А. Фурцевой перед театральной общественностью столицы. Поздно вечером по ее просьбе, переданной одной из ее верных, более — откровенно влюбленных в нее помощниц, приехал в Министерство культуры, где огнями светился лишь ее кабинет. Она быстро вошла, явно усталая после какой-то отнюдь не приятной беседы в соседнем помещении ЦК КПСС, и сразу же приступила к импровизационному проговариванию тезисов будущего доклада, демонстрируя и обширную эрудицию, и афористичность мышления. А я же в это время смотрел на нее с чисто мужским восхищением, ибо все в ней было ладно, изящно, захватывающе-женственно. Вот здесь-то и понял, что мутный поток нелюбви к неординарным, талантливым индивидуальностям у нас в подсознании усиливается столь же исконным, глубинным, мещанским неприятием женщины-лидера…»

Наиль Биккенин, который заведовал в отделе пропаганды ЦК сектором журналов, вспоминал, как ему позвонила министр культуры:

«Екатерина Алексеевна просила за журнал „Советский балет“, но аккуратно. Я оценил ее аппаратную воспитанность. Она производила на меня впечатление как женщина. Однажды я увидел ее в Кремле. Она обратила внимание, что я смотрю на ее красивые ноги, и изменила ракурс, чтобы они предстали в более выгодном свете».

«Трудное дело — в России ведать искусством и его жрецами, — пишет Михаил Козаков. — Посочувствуешь. А каково женщине на этом посту? Да еще хорошенькой женщине, ладно скроенной, блондинке в черном пиджачке в талию, с голубыми глазками и вздернутым носиком?»

Молодой Олег Ефремов пытался поцеловать ей руку. Екатерина Алексеевна, только-только вступившая в министерскую должность, вспыхнула, как маков цвет, и отдернула руку:

— Что вы, товарищ Ефремов! Это ни к чему, ни к чему

Со временем, освоившись в министерском кресле, она стала свободнее, раскованнее.

«Фурцева была не только министром, — пишет искусствовед Анатолий Смелянский в своей книге об Олеге Ефремове. — Она была женщиной. И Ефремов ей нравился. Она позволяла себе невиданные вещи: могла, например, будучи навеселе, кокетливо приподнять юбку выше колена и спросить:

— Олег, ну скажи, у меня неплохие ноги?»

Лауреат Ленинской и Государственной премий скульптор Лев Ефимович Кербель, который поставит памятник на могиле министра культуры СССР, рассказывал Светлане Фурцевой о ее матери:

— Сидим мы на коллегии. Она на сцене, мы в зале. Она что-то говорит, а я смотрю на нее и думаю: откуда же у нее такие щиколотки? Пишут же — дочь крестьянки.

Екатерина Фурцева дружила с певицей Людмилой Георгиевной Зыкиной. Уверяли, что на даче у певицы министр крепко выпивала.

— Все мы не без греха, — отвечала Зыкина. — Но могу сказать одно: Фурцеву часто вынуждали выпивать, ее просто спаивали. То и дело на приемах, на разных мероприятиях подходили артисты с бокалами, каждый считал за честь представиться, выпить вместе.

За столом, когда спрашивали, что ей налить, Екатерина Алексеевна отвечала одинаково:

— Я всегда с мужчинами, я пью водку.

Михаил Козаков описал, как отмечали присуждение государственных премий за спектакли театра «Современник». Обмывали лауреатские значки в ресторане «Пекин», устроили банкет на сто с лишним человек. Пригласили друзей из цыганского театра «Ромэн». От Николая Сличенко потребовали спеть величальную.

«Тот ставит на поднос рюмку водки, — рассказывал Козаков, — и под аккомпанемент гитар выводит: „Чарочка моя серебряная, на золото блюдце поставленная… Кому чару пить, кому здраву быть? Чару пить… Екатерине свет Алексеевне!“ И с этими словами подносит чашу Екатерине Алексеевне Фурцевой, которая, нарушив суровую табель о рангах, пришла на этот неофициальный банкет. „Пей до дна, пей до дна, пей до дна!“ Выпила министр до дна, не поморщилась. Аплодисменты! Поздравила театр с праздником — и опять до дна. Аплодисменты, разумеется, пуще…»

Злые языки уверяли, что министра под белы руки до машины проводили артисты, которые сами-то на ногах не держались…