Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф

– Ну задали вы трепку моему другу. Хорошо, что он, бедняга, ничего не слышал из ваших поносных речей, и хорошо, что сейчас можно выпить и закусить. Ох и проголодался я…

И на обеде шли трудные разговоры о животрепещущих проблемах общественного бытия. Но за обедом собралась столь разная компания, что непременно должен был произойти скандал, который и действительно разразился. Об этом обеде спустя много лет вспоминал сам Константин Коровин. Лучше и точнее его никто не может воспроизвести суть столкновений по-разному мыслящих и живущих людей того времени. Конечно, можно было попробовать реконструировать этот эпизод, пользуясь, как обычно, различными источниками, но в данном случае лучше всего предоставить слово хозяину дома, где все это происходило.

«За едой гофмейстер рассказал о том, как ездил на открытие мощей преподобного Серафима Саровского, где был и государь, говорил, что сам видел исцеления больных: человек, который не ходил шестнадцать лет, встал и пошел, – вспоминал Коровин.

– Исцеление! – засмеялся Горький. – Это бывает и в клиниках. Во время пожара параличные сразу выздоравливают и начинают ходить. При чем здесь все эти угодники?

– Вы не верите, что есть угодники? – спросил гофмейстер.

– Нет, я не верю ни в каких святых.

– А как же, – сказал гофмейстер, – Россия-то создана честными людьми веры и праведной жизни.

– Ну нет. Тунеядцы ничего не могут создать. Россия создавалась трудом народа.

– Пугачевыми, – сказал Серов.

– Ну, неизвестно, что было бы, если бы Пугачев победил.

– Вряд ли все же, Алексей Максимович, от Пугачева можно было ожидать свободы, – сказал гофмейстер. – А сейчас вы находите – народ не свободен?

– Да как сказать… в деревнях посвободнее, а в городах скверно. Вообще города не так построены. Если бы я строил, то прежде всего построил бы огромный театр для народа, где бы пел Федор. Театр на двадцать пять тысяч человек. Ведь церквей же настроено на десятки тысяч народу.

– Как же строить театр, когда дома еще не построены? – спросил Мазырин.

– Вы бы, конечно, сначала построили храм? – сказал Горький гофмейстеру.

– Да, пожалуй.

– Позвольте, господа, – сказал Мазырин. – Никогда не надо начинать с театра, храма, домов, а первое, что надо строить, – это остроги.

Горький, побледнев, вскочил из-за стола и закричал:

– Что он говорит? Ты слышишь, Федор? Кто это такой?

– Я кто такой? Я – архитектор, – сказал спокойно Мазырин. – Я знаю, я строю, и каждый подрядчик, каждый рабочий хочет вас надуть, поставить вам плохие материалы, кирпич ставить на песке, цемент уворовать, бетон, железо. Не будь острога, они бы вам показали. Вот я и говорю – город с острога надо начинать строить.

Горький нахмурился:

– Не умно.

– Я-то дело говорю, я-то строил, а вы сочиняете… и говорите глупости, – неожиданно выпалил Мазырин.

Все сразу замолчали.

– Постойте, что вы, в чем дело, – вдруг спохватился Шаляпин. – Алексей Максимович, ты на него не обижайся, это Анчутка сдуру…

Мазырин встал из-за стола и вышел из комнаты.

Через несколько минут в большое окно моей мастерской я увидел, как он пошел по дороге с чемоданчиком в руке.

Я вышел на крыльцо и спросил Василия:

– Куда пошел Мазырин?

– На станцию, – ответил Василий. – Они в Москву поехали.

От всего этого разговора осталось неприятное впечатление.

Горький все время молчал…»

Шаляпин и Горький вышли.

«– …А каков Мазырин-то! – сказал, смеясь, Серов. – Анчутка-то!.. А похож на девицу…

– Горький – романтик, – сказал гофмейстер. – Странно, почему он все сердится? Талантливый писатель, а тон у него точно у обиженной прислуги. Все не так, все во всем виноваты, конечно кроме него…

Вернувшись, Шаляпин и Горький за обедом ни к кому не обращались и разговаривали только между собой. Прочие молчали. Анчутка еще висел в воздухе.

К вечеру Горький уехал».

Приведем свидетельство и Горького: «Был я в Ростове-Ярославском и в удивительной компании: гофмейстер двора его императорского высочества великого князя Сергея, ростовский исправник, земский начальник, художник Коровин, Шаляпин. Гофмейстера сначала утопили в реке Которое ли, потом подмочили ему зад холодным молоком. Потом он налакался исправниковых наливок, а исправник начал испускать из себя либерализм, в чем ему усердно помогал земский. Художник Коровин был консервативен, что ему, как тупице и жулику, очень идет».

В дальнейшем повествовании я еще не раз коснусь судеб этих замечательных друзей Федора Ивановича Шаляпина, таких разных по своей творческой и гражданской устремленности, таких талантливых и много сделавших для русского искусства и для главного нашего героя. Но как их жизненные пути, переплетаясь в каких-то точках бытия, расходились в разные стороны, чтобы снова и снова переплестись и снова разойтись… А Шаляпин, как пчела, брал от каждого из них и откладывал в свою творческую копилку, чтобы, соединив все эти разнородные материалы, создать прекрасное художественное творение.