Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф

«Если из первой моей поездки за границу, – писал Шаляпин в книге «Маска и душа», – я вернулся в Петербург с некоторой надеждой как-нибудь вырваться на волю, то из второй я вернулся домой с твердым намерением осуществить эту мечту. Я убедился, что за границей я могу жить более спокойно, более независимо, не отдавая никому ни в чем никаких отчетов, не спрашивая, как ученик приготовительного класса, можно ли выйти или нельзя…

Жить за границей одному, без любимой семьи, мне не мыслилось, а выезд с семьей был, конечно, сложнее – разрешат ли? И вот тут – каюсь – я решил покривить душою. Я стал развивать мысль, что мои выступления за границей приносят советской власти пользу, делают ей большую рекламу. Вот, дескать, какие в «советах» живут и процветают «артисты»! Я этого, конечно, не думал. Всем же понятно, что если я неплохо пою и играю, то в этом председатель Совнаркома ни душой, ни телом не виноват, что таким уж меня, задолго до большевизма, создал Господь Бог. Я это просто бухнул в мой профит.

К моей мысли отнеслись, однако, серьезно и весьма благосклонно. Скоро в моем кармане лежало заветное разрешение мне выехать за границу с моей семьей…

Однако в Москве оставалась моя дочь, которая замужем, моя первая жена и мои сыновья. Я не хотел подвергать их каким-нибудь неприятностям в Москве и поэтому обратился к Дзержинскому с просьбой не делать поспешных заключений из каких бы то ни было сообщений обо мне иностранной печати. Может ведь найтись предприимчивый репортер, который напечатает сенсационное со мной интервью, а оно мне и не снилось. Дзержинский меня внимательно выслушал и сказал:

– Хорошо.

Спустя две-три недели после этого, в раннее летнее утро, на одной из набережных Невы, поблизости от Художественной академии, собрался небольшой кружок моих знакомых и друзей. Я с семьей стоял на палубе. Мы махали платками. А мои дражайшие музыканты Мариинского оркестра, старые мои, кровные сослуживцы, разыгрывали марши.

Когда же двинулся пароход, с кормы которого я, сняв шляпу, махал ею и кланялся им, то в этот грустный для меня момент, грустный потому, что я уже знал, что долго не вернусь на родину, – музыканты заиграли «Интернационал»…

Так, на глазах моих друзей, в холодных прозрачных водах Царицы-Невы растаял навсегда мнимый большевик – Шаляпин».

Начиналась новая жизнь, полная скитаний и тоски по России…

На этом можно было бы и поставить точку в этом затянувшемся повествовании…

Но Шаляпин отбыл из России 29 июня 1922 года, а умер он

12 апреля 1938 года, то есть еще почти шестнадцать лет Федор Иванович жил, творил, страдал, любил, встречался с друзьями, растил дочерей, выдавал старших замуж, радовался рождению внуков и внучек, помогал сыновьям встать на ноги.

Столько было всего за эти шестнадцать лет… И бесконечные гастроли… В 49 лет Шаляпин был полон сил, голос звучал превосходно, контракты сыпались со всех сторон, он мог выбирать наиболее подходящие. Несколько месяцев в году он проводил в Америке, весной и летом жил и лечился в Европе, осенью и зимой снова отправлялся в гастрольные поездки по городам Америки. И где он только не побывал: в Австралии, Японии, Китае, в Южной Америке… Трудно, тяжело, но нужда толкала его в ярмо кабальных контрактов. На первых порах это легко объяснить тем, что Шаляпин и его огромная семья нуждались в нормальных условиях жизни, ведь в России осталось все, что он наживал многие годы каторжным трудом. На его иждивении оказались Мария Валентиновна и три дочери, Марфа, Марина и Дассия, двое ее детей от первого брака, служанки, горничные – и прочие. В сентябре 1923 года в Париж приехали Иола Игнатьевна с сыновьями Борисом и Федором («Нужно отдавать их в школу. Чертовская забота! и трудная вещь!» – писал Шаляпин Е.П. Пешковой), в поисках своего места в жизни бродили по Европе дочери Лидия и Татьяна, в Москве осталась Ирина – и все нуждались в его помощи. Кроме собственных детей, двух своих семей, Шаляпин содержал много нахлебников на Западе и в России. Не раз и не два он пожалуется близким, что каторжная работа выматывает его, он устает, стареет, часто мучают его болезни, то «страшный ларингит», то «старый гайморит», то «пятый день лежит с инфлюэнцей и отчаянным гриппом», то «одна связка покраснела и голос захрипает, а петь нужно во что бы то ни стало»… Но это «мелочи жизни», он стойко их преодолевает, радуясь тому, что его искусство по-прежнему волнует слушателей и зрителей, доводя их до «состояния обалдения», «голосина звучит колокольно, народы кругом радуются, а я ликую» (пишет он Ирине Федоровне 14 февраля 1928 года).