Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф

При упоминании Горького Константин Коровин хотел было возразить, но тут вмешался в разговор мрачно слушавший Валентин Серов:

– Федор прав, Константин Алексеевич, и ты не возражай, не произноси своих филиппик по адресу пролетарского буревестника. Я видел из окон Академии художеств Кровавое воскресенье, видел, как падали подстреленные люди… Этого я не забуду никогда… Сдержанная, величественная, безоружная толпа, а навстречу устремилась кавалерийская атака и ружейные прицелы… Ужасное зрелище… Кто же виноват в содеянном преступлении? Ведь то, что я узнал потом, было еще ужаснее… Неужели государь не мог выйти к рабочим и принять от них просьбу? Что означало их избиение? И как мог великий князь Владимир Александрович, главнокомандующий Петербургским военным округом и войсками гвардии и одновременно президент Академии художеств, отдать такой бесчеловечный приказ? Не знаю, в этом совмещении двух должностей что-то поистине чудовищное…

– И ты действительно написал письмо в Академию художеств и отказался от звания пожизненного академика? – спросил Шаляпин.

– Нет, друг мой Федор, от звания академика я не отказываюсь, я просто вышел из состава действительных членов Академии художеств, где президентом является виновник Кровавого воскресенья, только и всего. Но и этот скромный мой шаг Владимир Васильевич Стасов расценил как величайший подвиг.

На вопрошающий взгляд Шаляпина Серов ответил:

– Старик прислал восторженное письмо, в котором писал, что мои потомки не забудут моего подвига, дескать, великая вам, то есть мне, честь и слава за гордое, смелое, глубокое и непобедимое чувство правды, которое я проявил, и за мое омерзение ко всему преступному и отвратительному. Отечество не забудет меня, будет гордиться, с удивлением и почитанием будет передавать мое имя потомству. А мое письмо с отказом от членства в Академии художеств необходимо хранить в золоте и бриллиантах. Вам ясно, господа, с кем вы тут запросто общаетесь?! Я-то думал, что буду чем-то полезен Отечеству своему как художник, мои картины будут напоминать моим потомкам о Валентине Серове, оказывается, жалкий клочок бумаги, на котором я написал свое заурядное желание – ничего общего не иметь с нечистоплотными людьми, – возводят в подвиг… Как рушится наша мораль…

И Серов мрачно насупился.

– Вот ты, Антон, обвиняешь государя и великого князя Владимира Александровича в событиях Кровавого воскресенья. Действительно, ужасное событие, тут двух мнений быть не может. Но кто виноват? Государь был в Царском Селе, а узнав о случившемся, он скорбел вместе со всеми, выразил соболезнование семьям погибших столь нелепо. Это чистая провокация, организованная попом Гапоном, пошедшим за социал-демократами, вписавшими в петицию невыполнимые требования. Власти, конечно, знали об этой провокационной петиции, знали, что она невыполнима в своих требованиях. К тому же была выдержана в непозволительных, ультимативных тонах, почти в точности передающих социал-демократическую программу.

– Никто ведь и не собирался стрелять, – вмешался в разговор Шаляпин. – Я спрашивал одного высокого полицейского чина, оказавшегося за одним карточным столом со мной: как же такое могло произойти? Почему вы не остановили движения народа? Ведь нетрудно было предвидеть несчастье, раз улицы перегородили войска… «Нам не приказано препятствовать движению», – ответствовал сей высокий муж. Вот и разберись тут… Но залпы раздались, а кто приказал, никто не скажет…

– А ты не слышал, Федор, что в некоторых губерниях крестьяне нападают на помещичьи усадьбы, захватывают скот, хлеб, а то и жгут ненавистные дома? – спросил Коровин. – Хорошо, что ты надумал подарить землю крестьянам.

– На что ты намекаешь? Слава Богу, здесь об этом варварстве пока не слышно. Самое ужасное – это насилие как средство достижения политических целей, в сущности корыстных… А я бы сказал: «Долой штыки! Долой пули!» И когда слышишь о людях, которые грабят помещичьи усадьбы и разрушают их дома, то возмущению моему нет предела. Ведь помещики такие же люди. Пусть земля принадлежит всем, но разве можно гнать человека из того дома, где он вырос, родились и прожили жизнь его отец, дед… Неприкосновенность личности и жилищ должна быть свята для всех, – взволнованно говорил Федор Иванович.

– И от тебя, Федор, иной раз услышишь умные речи, – улыбался Коровин, но тут же посерьезнел. – А какого же дьявола ты подписывал то дурацкое письмо, направленное, в сущности, против государственного строя, который обеспечивает эту самую неприкосновенность личности и жилища твоего? И вы оба из этого Кровавого воскресенья, в сущности частного эпизода нашей общественно-политической жизни, делаете вывод, что в России «нет ни свободы мысли и совести, ни свободы слова и печати», вроде бы всем живым творческим начинаниям народа ставятся преграды, все кругом чахнет и глохнет, по рукам и ногам стреножена наша жизнь… И вы верите в эти гнусные слова? Значит, вы поете с чужого голоса… Вы оглянитесь и подумайте… Чуть ли не все газеты и журналы поносят власти предержащие, поносят наши порядки, наши законы, наши традиции. Видят лишь плохое и раздувают его до планетарных масштабов. Уже ничего святого нет в нашей жизни, все успели оболгать, высмеять…