Виктор Петелин - Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.

– Не Шолохов ли? – спрашиваю, показывая старикам на невысокого человека, остановившегося возле белой скамьи.

– Да, он самый, – подтверждает Наум Федорович. – Частенько он отдыхает на этой скамье, любуясь закатом, Доном, затапливающим в пойме леса, далями. Тут есть на что посмотреть… Да, так что я хотел тебе еще поведать. Ага, вспомнил – про Махно. Вот, может, и Тимофей Тимофеевич что подскажет.

– А зачем мне Махно?

– А ты послушай, таманец, может, и сгодится, – с какой-то загадочностью продолжает Наум Федорович. – Посмотри, Михаил Александрович уселся на скамью. Пока он там себе покурит, я тебе расскажу одну бывальщину. Ведь его, Шолохова, этот самый головорез батько Махно однажды чуть не повесил.

– Не может быть! Разве Махно приходил на Дон?

– Бывал бандит и на Дону, – заметил Мрыхин.

– И где его только черти не носили, – продолжал Наум Федорович. – Уж не помню точно, в каком это году было. В двадцатом будто.

– В двадцать первом, – поправил его Мрыхин. – Кажется, в мае…

– На Дону своих банд хватало, – продолжал Телицын, – а тут еще и Махно пожаловал. За овсом пришел. Да и думку имел, конечно, поднять Дон, поатаманствовать на Дону. Там, на Украине, у него уже под ногами земля тряслась. А тут он думал, что его встретят хлебом-солью. Ну и махнул Махно на Дон. И дошел до моей Боковской. А у нас стоял на отдыхе страшно потрепанный еще в Крыму Интернациональный полк. И половина бойцов лежала в тифу. Беда была. Я в этот день со своими партизанами был под Казанской. Гонялись за бандой Федора Мелехова. И я в боях с Махно не участвовал. Не успел. Да и не в этом суть дела. Прорвался Махно на Боковку. Этак тысяч пять сабель. И пошел штурмовать хутора. Потом станицу. Интернациональный полк героически оборонялся. Сражались все. И больные. Там была страшная сеча. Видел у Боковки памятник на бугру? Вот в бугре этом выше шестисот бойцов похоронено. Вырубил Махно этот полк. А Шолохов в это время был в продотряде. Где – в точности не знаю. Но все это мне рассказал очевидец один. Казак-фурщик, который вез хлеб на станцию Миллерово. И Шолохов был у них за старшего. У него были и все документы на обоз хлеба. А обоз охраняло, ну, человек десять красноармейцев. И вот конный отряд махновцев, шедший из Кашар на Грачи – Каргин – Кружилино, и перехватил этот обоз. Махновцы – рубаки известные. Сто на десятерых пеших напали смело, порубали наших солдат, поранили кое-кого из казаков-фурщиков и пригнали обоз – с полсотни бричек с зерном – как будто, в Кашары. На взлобок. А там, на бугру, в хуторке, штаб Махно. Тачанка в роскошных коврах. Над ней на ветру черное знамя. И на тачанке, поджав под себя ноги, на мягкой подушке сидит такой худой, маленький, плюгавый, с патлами до плеч, в волчьей папахе Нестор Махно. На коленях у него – карты. Рядом, на переднем сиденье, еще один, должно быть, его начальник штаба. Все приказы отдает. И вот пригоняют махновцы к атаману всех мужиков-фурщиков. А это – старики, бородачи. Безоружные. Только что с батогами. И впереди этих дедов идет пацан – босой, без шинели и шапки (махновцы уже успели раздеть и разуть его). Идет пацан – лобастый, чубатый, голубоглазый. А Махно с тачанки кричит сотнику: «Ну что там, что?» – «Жито-пшеница, атаман», – отвечает сотник. «Опять пшеница, – плюнул Махно и вскочил на ноги, не сходя с тачанки. – Мне овса надо, овса!» А крайний старикашка ухмыльнулся, шепнул соседу: «Для такого пса – не жалко и овса. С формалином». А Махно услыхал это и бац его из маузера в голову. «Кто у вас тут старший? Выходи, комиссар!» Мужики молчат, понурив головы. И вот один седобородый открыл рот: «Порубали старшего, атаман. Порубали твои слуги». А сотник его плетюганом через плечо: «Не бреши, старый. Мы одних солдат рубали, а комиссар тут, меж вами. Переоделся, сука!» Тут Махно снова из маузера бац – и раскроил череп деду. «Выходи, комиссар, а то всех перестукаю». И лобастый пацан сделал два шага вперед, к тачанке: «Я старшой». – «Ты?» – удивился Нестор Махно, да весь скривился и лясь его плетью через лоб. «Не лезь, чертеня, поперед старших в пекло». Да снова как гаркнет: «Кто старший? Признавайся, комиссар, а то всех перевешаю». А пацан ладонью прикрыл синяк, закипевший от махновской плети на лбу, и снова свое: «Я тут старшой. Я веду обоз, атаман, – и протянул пачку бумаг. – Вот и документы на хлеб». – «Ты? – удивился снова Махно, всматриваясь в пацана. – Коммунист?» – «Нет», – ответил пацан. «Комсомолист?» – «Нет». – «Казак?» – допытывался Махно. «Як тоби сказать, атаман, – смело отвечает вдруг по-украински пацан. – Матинка – чернигивська, из крипакив, батько – мужик рязанский, а я – сроду приписан в донские казаки. Вот и деды с хутора Кружилина подтвердят». – И он оглянулся, приподнимаясь на пальцы. «Правду малой говорит. Верно. Вот крест», – загудели голоса. «Значит, казак? – переспросил его Махно и перегнулся с тачанки к нему: – Скажи мени, а чем же тебя красные так приветили?» Пацан подумал, посмотрел на голубое небо, перевел взгляд на солнце и ответил: «Лениным, правдой и землею». – «Сколько тоби рокив?» – пытает его Нестор Махно, потянувшись рукою к маузеру. А малый, не моргнув глазом, глядя в дуло, отвечает: «Шестнадцать вчера стукнуло». – И испарина выступила на его высоком лбу. «А как звать тебя?» – «Михаил