Жак Бенуа-Мешен - Юлиан Отступник

Но нет! Было еще рано затевать такие вещи. Пока Констанций правит в окружении своих лицемерных и услужливых священников, пока он ходит со свечой в руке в базилику Святых Апостолов, чтобы исповедоваться в грехах, в которых ничуть не раскаивается, и совершает поклонение Распятому, лучше было молчать. Юлиан был обязан сопровождать императора во время этих церемоний, потому что тот часто поручал ему читать Послания Апостолов и Евангелие, и делал это не для того, чтобы возвысить юношу до себя, а для того, чтобы проверить, сколь далеко продвинулось его изучение Священного Писания. В ожидании того дня, когда он сможет наконец говорить открыто, Юлиан совершенствовал свои знания греческого, обучаясь у грамматика Никокла и ритора Гекебола, малопримечательных личностей, которые, судя по всему, не сыграли значительной роли в его жизни.

Естественно, Констанций велел следить за ним. Соглядатаям был дан приказ ни на минуту не терять его из виду. Ничто так не раздражало императора, как их доклады о «небрежно скромном внешнем виде и отсутствии аристократических отличий, которые Юлиан демонстрирует во время своих прогулок» 48. Эта простота слишком явно противоречила настойчивой пышности, с которой сам Констанций появлялся на публике, и было трудно поверить, что Юлиан делает это без умысла. Какую цель он преследует, поступая подобным образом? Может, ищет популярности у толпы? Или хочет отделить себя от императора, показывая, насколько различны они по характеру? Можно ли считать Юлиана безобидным мечтателем, абсолютно неспособным предвидеть последствия своих поступков, или же он — изощренный заговорщик, невероятно способный к притворству?

По правде говоря, Юлиан не был ни тем, ни другим. Его основной задачей было совершенствование в философии. Приобщение к мудрости 49интересовало его куда больше, чем захват власти. И поскольку его судьба висела на тонкой нити, грозившей в любой момент оборваться, он мог только ждать — ждать и молчать.

Однажды, проходя мимо базилики Святых Апостолов 50, он увидел перед входом в церковь, как около двадцати каких-то людей отчаянно дрались между собой. Доносились проклятия и сдавленные крики. Он подошел поближе, чтобы рассмотреть, и увидел, что это две группы христианских монахов, принадлежащих к соперничающим сектам. Они дубасили друг друга, как бешеные, ибо не могли поделить горсть серебряных монет, брошенных проходившим мимо придворным. Можно было подумать, что грызуны дерутся за горсть зерна. Это было весьма поучительное зрелище, представленное ему людьми, проповедовавшими полное презрение к благам этого мира! Юлиану внушали омерзение их всклокоченные шевелюры, завшивевшие бороды, исходивший от них тошнотворный запах. (Дело в том, что для христиан, строго соблюдавших правила, мыться означало совершать грех.) Но еще большее отвращение вызвала у него алчность, искажавшая их черты. Сравнивая их заскорузлые одежды с надушенными и расшитыми золотом далматиками придворных епископов, он спрашивал себя, как могла одна и та же религия породить два столь разных типа людей. И все это во имя Христа, который побуждал своих учеников раздавать имущество бедным и отказываться от всего, чтобы следовать за ним?

Юлиан отвернулся и пошел дальше. Жизнь уже научила его тому, что люди не рождаются добрыми сами по себе. Но ему казалось, что христианство тоже не делает их лучше, а только добавляет самоуверенность и фанатизм к тем недостаткам, которые у них уже и так есть. Только что увиденная им сцена еще больше укрепила его антипатию к приверженцам Галилеянина, будь они фанатиками, подобными этим нищим монахам, или такими приспособленцами, как Георгий Каппадокиец или Евсевий Никомидийский.

Больше всего Юлиан упрекал галилеян (так он называл приверженцев Христа) за их решимость отринуть все радости и красоты жизни ради того, чтобы обратиться к потустороннему миру. Земная жизнь была для них лишь юдолью слез, в которой царят несправедливость, разврат и смерть. Для них все вращалось вокруг молодого человека из Назарета, который появился на свет в темной конюшне и умер на кресте ночью, озаренной молниями. В их религии было что-то болезненное и полное теней, что делало ее несовместимой с тем солнечным миром, к которому стремился Юлиан. Это был культ страдания и отречения от мира, это была религия поражения. Разве сам апостол Павел не назвал ее «безумием» 51? Для Юлиана, чтобы оценить глубину пропасти, отделявшей язычество от христианства, достаточно было сравнить великолепные храмы, посвященные Афине или Аполлону, наполненные светом, жертвенный дым в которых весело поднимался к небу, с христианскими церквами, имевшими узкие и темные проходы и зачастую построенными там, где были найдены разложившиеся останки какого-нибудь святого. Из-за этого Юлиан называл их «склепами».