Григорий Свирский - На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986

«— Совхоз выделяет квартиры для работников, а ты какой работник, — вразумляет его председатель поселкового совета Воронцов.

— Я всю жизнь колхозу отдал.

— Колхоз — другое дело. Колхоза больше нет».

Около половины областей СССР слили ныне свои колхозы в совхозы: так, по мнению партийных властей, удобней руководить. Совхоз — предприятие государственное. Никакой колхозной демократии, бурных собраний, криков. Дан приказ — и все… Но в совхозе — штатное расписание, зарплата. Он берет не всю деревню, а часть ее. Порой небольшую часть. Скажем, из двух тысяч колхозников — четыреста. Поздоровее которые… А куда же остальные? Ведь им тоже земля дана навечно. Государственным актом.

А куда хотят…

Беспрецедентное в истории обезземеливание крестьян «не заметили» ни советская литература, ни Запад. А с земли согнали миллионы, возможно, десятки миллионов, — впервые об этом удалось сказать Валентину Распутину: «Колхоз — другое дело. Колхоза больше нет…»

Новые совхозные дома построены почему-то на северной стороне сопки, в пяти километрах от будущего берега. Начали переселенцы в подпол картошку ссыпать, а в подполе вода.

«Дак почто так строились-то, — недоумевает Дарья. — Пошто допрежь лопатой в землю не ткнули, че в ей?

— Потому что чужой дядя строил, — отвечает Павел, единственный оставшийся в живых сын ее. — Вот и построили…»

Старики еще не верят, что их вот так, за здорово живешь, выкинут из родных мест. «Может, только пугают», — замечает кто-то из старух.

«— Че нас без пути пужать? — возразила Дарья.

— А чтоб непужаных не было…»

Плачет старый кузнец Егор. Его пытаются утешить. Он только головой машет:

— А как мне не плакать! Как мне не плакать!..

А как воспринимает перемены второе поколение, грамотное, видевшее мир? Для этого поколения Матера, казалось бы, не единственный свет в окошке.

«Приезжая в Матеру, он (Павел) всякий раз поражался тому, с какой готовностью смыкается вслед за ним время: будто никуда он из Матеры не отлучался… Дом у него здесь, а дома, как известно, лучше… Приплыл — и невидимая дверка за спиной захлопывалась… заслоняя и отдаляя все последующие перемены.

А что перемены? Их не изменить и не переменить…»

Здесь, на мой взгляд, и начинается скрытое расхождение писателя Валентина Распутина с писателем Федором Абрамовым, возможно, столь же талантливым и чутким к человеческой боли…

Ужасна действительность, воссозданная в романах и повестях Федора Абрамова. Вологодская деревня голодает, вырождается. Однако и писатель и его герои живут надеждой на перемены.

Не то, как видим, у сибиряка Распутина. «А что перемены? Их не изменить, не переменить. И никуда от них не деться, — обреченно размышляет Павел Пинегин, сын Дарьи. — Ни от него, ни от кого другого это не зависит».

Бывший солдат-фронтовик Павел говорил себе: «Надо — значит, надо…»

Сегодня сибирский крестьянин Павел не может согласиться с этой привычной формулой жизни, с бездумным «надо». «В этом «надо», — продолжает автор, — он (Павел) понимал только одну половину, понимал, что надо переезжать с Матеры, но не понимал, почему надо переезжать в этот поселок… поставленный так не по-людски и несуразно, что только руками развести… Поставили — и хоть лопни!»

Приходят мысли и куда более еретические: а нужна ли была сама Великая Стройка? Коль несет не только добро; коль так мучит людей…

«Вспоминая, какая будет затоплена земля, самая лучшая, веками ухоженная и удобренная дедами и прадедами и вскормившая не одно поколение, недоверчиво, тревожно замирало сердце: а не слишком ли дорогая цена?..» Тем более, оказалось, дикая и бедная лесная землица не родит хлеба…

Зная, что СССР вот уже столько лет покупает хлеб, где только может, нетрудно понять растерянность Павла. Боится Сибирь голодной участи Вологды…

И вместе с тем Павел… завидует молодежи, которой «и в голову не приходит сомневаться. Как делают — так и надо. Построили поселок тут — тут ему и следует стоять… Все, что ни происходит, — к лучшему».

Философия вольтеровского Панглоса, и в минуту насильственной смерти твердившего: «Все к лучшему в этом лучшем из миров», стала подлинной бедой России. Да и не только России, бедой всего мира, на который могут бросить эту молодежь, отученную от сомнений.

Как относится к молодежи Валентин Распутин? Он презирает паренька, которого записали Никитой, а все, даже мать, называли Петрухой, — за никчемность, Петруха первым сжег свой дом, оставив мать без крова, а потом с радостью пошел в профессиональные поджигатели: много деревень на Ангаре в ту пору надо было сжечь, развеять по ветру.