Игорь Масленников - Бейкер-стрит на Петроградской

Что же еще открывается в моей обратной жизненной перспективе?

Помню большой деревянный дом — вероятно, зимняя дача на Крестовском острове в Ленинграде. Мы — семья из Колпина: отец, инженер, мама, нижегородская мещанка, и я лет девяти — находимся в этом доме в гостях у артиста Василия Васильевича Меркурьева.

Бегают дети, но обстановка церемонная, мы робеем. Все стены огромной гостиной, а может быть, и столовой увешаны картинами. В центре стоит большой круглый стол-сороконожка, и прямо над ним (это впечатление главное) в размер стола висит огромный оранжевый абажур. На столе чинно расположился пузатый чайник под «бабой», турецкие хлебцы… Чай разливает жена артиста Ирина Всеволодовна, дочь великого Мейерхольда.

Во время блокады этот дом — последнее ленинградское пристанище Всеволода Мейерхольда — сгорел или был разобран на дрова.

Значительно позже, после войны, я узнал, как возникла дружба моего отца с популярным артистом Меркурьевым.

У Василия Васильевича был младший брат Петр, известный псковский большевик, начальник конструкторского бюро Ижорского завода. В тридцать восьмом году он был арестован. Мой отец был у него в заместителях и, в отличие от многих, кто оказывался в подобной ситуации, не остался равнодушен к участи своего начальника, которого ценил и к которому был привязан. И вот эти двое беспартийных — мой отец и Василий Меркурьев — упорно обивали пороги Большого дома на Литейном, хлопотали за брата и товарища.

И еще я узнал, что именно в доме на Крестовском в те годы встречались Всеволод Мейерхольд и известный музыковед Иван Соллертинский по поводу ареста Петра Меркурьева. Мейерхольд кричал, что пойдет к Сталину, на что Соллертинский заметил:

— Мало вам, что он закрыл ваш театр?

Что было дальше с Мейерхольдом — широко известно…

Хлопоты Василия Васильевича и моего отца кончились тем, что им выдали узел окровавленного белья — все, что осталось от Петра Меркурьева. Эта кровь их и сроднила. А спасло этих двух беспартийных друзей именно то обстоятельство, что они были беспартийными.

Война нарушила мирное течение жизни колпинских мальчишек.

«Ура!» — весело кричали мы, глядя в небо, где каруселью кружили немецкие пикирующие бомбардировщики, громя Ижорский завод.

Жители нашего дома стали рыть «щели», то есть узкие окопы, где можно было бы укрыться от бомбежек. А война стремительно надвигалась. Отец дни и ночи проводил на заводе — шла эвакуация заводского оборудования на восток.

Из блокады мы с мамой вырвались в Челябинск, где отец, отправленный туда Ижорским заводом, строил танки. На бывшем тракторном заводе их называли «тридцать четвертая машина», то есть «Т-34».

Я ходил в школу. Не жажда знаний вела меня через страшные дворы к школьному порогу, а нехитрое желание получить положенную баранку, газетный кулечек желтого крупного сахарного песка. Впрочем, этот кулечек у меня частенько отбирали местные. Местные были сущим наказанием для ленинградских мальчишек: они обзывали нас, эвакуированных, «жидами» и нещадно колотили.

Вдобавок ко всему неприятности поджидали и дома.

— Ты был в школе? — спрашивала мама.

— Да, — говорил я чистую правду.

— Не ври! Где баранка и сахар?

Я не врал! Праведная обида разгоралась в душе тем пуще, что вообще-то в свои одиннадцать лет я был вралем настоящим, вдохновенным, не знающим удержу в этой страсти. Переврать меня мог только чемпион вранья Яшка Киперман, потерявший в блокаду родителей и сиротой оказавшийся в Челябинске. Мой отец взял его посыльным к себе в конструкторское бюро.

Мы соревновались:

— Когда я служил юнгой на эсминце «Гордый», — начинал я вдохновенно.

— Нет такого эсминца, — прерывал меня Яшка. — Зато я загасил двести немецких зажигалок у нас на чердаке.

— После того, как я поймал немецкого шпиона, — не унимался я.

— Врёшь, — говорил Яшка. — А вот я разоблачил нашего соседа на лестнице, когда он подавал сигналы бомбовозам.

Переплюнуть его было трудно, он был немного старше и имел богатый блокадный опыт.

В Челябинске я много читал. Всего Диккенса, например… Полное собрание его сочинений в издании «Нивы». А однажды я наткнулся на записные книжки Марка Твена, где обнаружил золотую мысль: «Врать плохо потому, что нужно все время помнить, что говорил. Лучше промолчать, чем соврать!»

С враньем я завязал, а вот Яшка гораздо позже, после войны, сделал вранье и треп своей профессией — он стал знаменитым в Ленинграде конферансье Яковом Кипринским…