Александр Лебедев - Честь - Духовная судьба и жизненная участь Ивана Дмитриевича Якушкина

Можно сказать, что Луначарский тут как в воду глядел. Впрочем, ему тогда уже и оставалось только, что глядеть. В 1931 году в авторитетных печатных органах уже было сказано, что «надо по-новому поставить вопрос и о т. Луначарском, на котором заметно сильное влияние идей II Интернационала и у которого неверная, немарксистская и неленинская система взглядов на литературу и на искусство». Луначарский был предан забвению. Лишь в 60-х годах о нем «вспомнили». Атмосферу, при которой произошло «возвращение» Луначарского, я помню хорошо — мне выпала судьба написать первую за десятилетия монографию о его эстетических взглядах, потом разнообразные работы о Луначарском хлынули потоком, стали массовыми тиражами переиздаваться его собственные статьи, сделавшиеся к тому времени библиографической редкостью, они достаточно органично сразу же вписались в новую идейную ситуацию… Чуть позже, пожалуй, у нас вышли в переводе «Тюремные тетради» Антонио Грамши, ранее, при своем появлении в печати, составившие чуть ли не духовную революцию в жизни итальянского общества, во всяком случае потрясшие это общество и сразу же обнаружившие свой уникальный нравственно-интеллектуальный потенциал. Постепенно становилось ясно, что и итальянский неореализм, как и важные тенденции к принципиальному обновлению передового общественного движения на Западе вообще, не с неба упал… Когда я писал свою книгу о Грамши, которая, к моему сожалению, удивительным образом и до сих пор остается у нас единственной монографией (да еще написанной «неспециалистом», даже не знающим итальянского языка), посвященной взглядам этого замечательного мыслителя, меня, пусть не всегда вполне осознанно, не покидало ощущение глубокого внутреннего созвучия многих идей Грамши с идеями, к которым подводил в свое время широкого читателя Луначарский в области культурной политики и в отношении к духовной жизни вообще. Конечно, в трудах Грамши пластически-образные формулы Луначарского обретали переосмысление с фундаментально основательных методологических позиций. Но нить тянулась — Луначарского невозможно представить в числе тех ярых гонителей неореалистического, скажем, искусства, имена которых у нас с обычною щедростью безразличия к изжитому уже и стерлись из памяти. Но для того чтобы почувствовать то внутреннее созвучие, о котором шла речь, созвучие столь разных, столь разделенных обстоятельствами жизни и времени мыслителей, надо было, конечно, жить в ту пору, когда идеи Луначарского и идеи Грамши (я отнюдь не равняю ни уровень, ни мировую значимость этих двух фигур) смогли реально встретиться на нашей почве, когда, помимо прочего, просто сами произведения этих авторов смогли быть прочитаны и перечитаны нашим читателем. А этого — минимального — условия раньше не было… Но в определенных духовных ситуациях обнаруживается возможность, более того, органичность сосуществования в нашем сознании и очень разнородных, даже, казалось бы, разнонаправленных идей. В те же шестидесятые я написал книгу о Чернышевском. Позже в академическом журнале «Русская литература» было напечатано: «Новый, современный этап в изучении Чернышевского-писателя намечается в конце 50-х годов. Он обусловливается общим методологическим подъемом, который начинает переживать советское литературоведение в целом. В литературе о Чернышевском его начало должно быть связано с появлением в 1958–1961 годах ряда статей А. А. Лебедева о романах «Что делать?» и «Пролог» и выходом в свет его монографии». Я сейчас не бахвалюсь. В те же шестидесятые я написал и книгу о Чаадаеве. Чернышевский был предметом моей кандидатской диссертации — эта линия была «давней», чуть не со школьной, в каком-то смысле, скамьи. А вот Чаадаев стал для меня самого своего рода откровением, порожденным всей атмосферой новых веяний времени. И эти две линии вполне сочетались в авторском сознании, не было тут вытеснения за счет потерь. Когда-то у нас среди прочих, согласно щедринскому выражению, неизъяснимыхслов было такое: «всеядность». Бог знает, от какого гастрономического импульса оно родилось и какого рода социальной диетой определялось в своем безусловно негативном значении. Потом это слово куда-то делось. Но понятие «всеядности» как чего-то отвратительного, инерция такого толкования природной, можно сказать, способности и естественной потребности человека, заключающихся в тяге к многообразию бытия, при котором эта тяга представляется чем-то социально зазорным, идеологически безнравственным, не исчезли вместе с противным арготизмом… Луначарский и Грамши, Чернышевский и Чаадаев — соединение таких имен совсем не эклектика, не авторская прихоть, а порождение времени. А время тогда — в шестидесятые — было особое. Климатические уподобления плохо приходятся к историческим периодам. Современники Чаадаева и Якушкина слова александровская веснабрали в кавычки, во всяком случае, — в уме, интонационно и стилистически. В «наши шестидесятые» многим из нашего поколения казалось, что… Многое тогда казалось. Но нечто и свершилось в людях. Можно сказать, что мое поколение пережило тогда своего рода катарсический шок, след которого уже не исчезал из нашего сознания. Я хорошо помню, как искренние рыдания на похоронах сменялись искренним забвением этих рыданий и самоуверенными упованиями, когда мы «чушь прекрасную несли», по счастливому выражению поэта. В этой «прекрасной чуши» была своя правда, пусть наивная, если правда может быть наивной. Эта молодая правда исторически неповторима, конечно. Но и неотменима. Она имела смысл своего рода социально-исторической заявки без адреса, на которую не нашлось ответа, но на которую уже и не ответить было нельзя. Шли годы, десятилетия — заявка оставалась в силе… В ту пору стало истлевать на глазах и другое «неизъяснимое» слово, столь же даже и на слух противное, как «всеядность», — уже поминавшаяся выше «отсебятина». Социальная семантика этого политического арготизма могла бы стать предметом интереснейшего исследования. И было еще слово «вкусовщина» — из того же разряда. Все это — своего рода прозодежда, в которой появляется для выполнения черной работы призрак субъективизма в пору, когда сам субъективизм оказывается привилегией «избранных»…