Юрий Папоров - Габриель Гарсия Маркес. Путь к славе

— В доме деда часто бывал некто Рамон Гарсия. Крепкий мужик. Управляющий банановыми плантациями усадьбы Макондо. Усадьба в триста тридцать гектаров земли. Она вплотную примыкала к берегам реки Севилья. Относилась к муниципалитету Гуакамайаль. Именно там зародилась идея забастовки рабочих двадцать восьмого года.

— Ты сам бывал в Макондо?

— Один раз. — Габо попросил подлить ему рома. Они сидели на кухне в доме Гарсия Маркеса. — Но всякий раз, когда мы с дедом, бабушкой или моими тетками ездили по железной дороге в Сьенагу, Санта-Марту или в Барранкилью, мы проезжали мимо роскошной усадьбы с шикарными цветочными клумбами, укрытыми тенью густых американских кедров, деревьев манго, и где росли гуайябы, сейбы и стройные королевские пальмы. Сейчас мне кажется, я впервые услышал это название, когда мне было пять лет, в полицейском участке Аракатаки. Он находился на углу, по диагонали от дома деда. Хотя, конечно, я мог слышать его и раньше. В Колумбии так называется тропическое дерево с очень крепким стволом, которое Гумбольдт назвал «бонго», и, кроме того, это название игры в карты. В соседнем с Аракатакой округе Пивихай есть деревня с таким названием.

— Но слово это явно иностранного происхождения, — заметил Эммануэль. — «Макондо» отдает Африкой.

— Ты прав, мой образованный друг. Шестнадцатый век. Начало заселения неграми района Карибского моря. Одни из них говорили на языке банту и называли бананы «макондо». В переводе это означает «пища дьявола». Правда, банту оригинальны? Им бы писать романы.

С той поры как Гарсия Маркес прибыл в 1961 году на постоянное жительство в Мексику, он познакомился и сдружился не только с Фуэнтесом, но и мексиканским критиком Эммануэлем Карбальо, который вместе с Фуэнтесом издавал «Мексиканский литературный журнал».

В конце 1963 года Карбальо взял интервью у колумбийского писателя, которое было опубликовано в «Мехико эн ля Культура», литературно-художественном приложении популярной в Мексике газеты «Новедадес».

Они сидели на просторной террасе дома Гарсия Маркеса. Карбальо видел перед собой застенчивого, неуверенного в себе провинциального писателя, одетого в яркую рубашку, джинсы и сандалии на босу ногу, который, однако, был твердо уверен в том, что он может и обязан быть среди литературной элиты Латинской Америки. Во всяком случае, манерой держать себя Гарсия Маркес это доказывал. Парадокс!

— Я, как и наш общий друг Карлос Фуэнтес, уверен, что ты уже стоишь в одном ряду с Варгасом Льосой, Виньесом, Даносо и Кабрерой Инфанте, — мягко говорил Карбальо. — Интересно знать, истории, описываемые в твоих рассказах и романах, действительно основаны на твоем личном опыте? Это так?

— Не помню сейчас, кто это сказал: первые шесть книг любого писателя, даже обладающего поэтическим воображением, всегда автобиографичны. Я опубликовал четыре книги, и все они основаны на личном опыте. Разумеется, в каждой присутствует вымысел. Кто хочет определить его границы, не должен ломать голову. Худшее в книге и есть те самые измышления.

— В чем конкретно состоит твой опыт?

— Все, что я видел и познал в первые восемь лет моей жизни, — это и есть мой личный опыт. Он и лег в основу моих произведений. С тех пор у меня нет иной заботы, как наилучшим образом поведать о нем моему читателю. Начиная с моего первого романа «Палая листва», который я написал в восемнадцать лет, и кончая последним романом «Недобрый час» я писал об одном и том же. Смешно, но я до сих пор не убежден, что мне хоть кто-то верит. Во всех моих книгах действуют одни и те же персонажи, с теми же именами. Они совершают одинаковые поступки и живут в одних и тех же селениях.

— В противовес некоторым критикам я не считаю, что твое творчество механически воспроизводит структуру и стилистику Фолкнера. Полагаю, кое-где на страницах твоих книг просматривается влияние Хемингуэя. Твое творчество в ориентации на факты основательно совпадает с творческой манерой Фолкнера, а персонажи также действуют в рамках ограниченного географического пространства. Объясни мне, пожалуйста, как возникла и какую цель преследует эта настойчивая манера перепевов, бесконечно закручивающих одну и ту же гайку? — Эммануэль внимательно глядел на собеседника.

Гарсия Маркес немного подумал, улыбнулся и уверенно произнес:

— Конечно, дело вовсе не в том, чтобы дурачить читателя. Фолкнер прибегает к подобным повторениям, и, смотри, ему дали Нобелевскую премию. Мне ее никогда не дадут, поскольку речь идет о двух разных намерениях. Фолкнер делает так, потому что он всю свою жизнь создавал интегральный мир, писал о неразрывно связанном, цельном обществе. А я это делаю, потому что не могу писать иначе, и это стоит мне огромных усилий и труда. Ты не поверишь, но я до сих пор так и не знаю, чего хочу. Мне было пятнадцать лет, когда я впервые подумал, что могу не только читать книги, но и писать их сам. Я подумал: мне есть что сказать. Но тогда я еще не умел сочинять. Свои первые рассказы я нацарапал, когда мне стукнуло восемнадцать. И тогда мне казалось, что они написаны как надо. Однако скоро я понял, что это не так. Не мог же я переписывать их заново, чтобы в тридцать лет они снова показались бы мне никчемными и я опять должен был бы их переделывать. Тогда и пришла мысль, что лучше всего перемалывать собственный опыт, каждый раз по-новому глядя на вещи. Написаны уже четыре книги, а я так и не знаю, закончу ли когда-нибудь с воспоминаниями. Это все равно что стрелять в одну и ту же птицу с надеждой, что рано или поздно попадешь в цель.