Хрисанф Херсонский - Вахтангов [1-е издание]

Вахтангов восхищается тем, что в Швеции обязательное начальное образование, народные школы, много различных обществ и корпораций, солдаты проходят только шестимесячную военную службу, не видно нищих, никогда ничего не пропадает, а если вы сами потеряете что-нибудь, так вас найдут и принесут потерянное… Всюду чистота и порядок… «Но понаблюдайте с месяц, поживите здесь, поговорите с людьми, которые живут здесь давно, последите за шведом в массе во все часы его дня, и вам, русскому, не захочется здесь остаться. В этой прославившейся своей культурой стране вы не чувствуете пульса, не чувствуете волнений, не видите оживления, не встретите блестящих глаз и жаркой речи».

Он спрашивает себя: почему? Может быть, потому, что все упитано и сыто и нет причин для волнений?

«Какая колоссальная разница с Парижем! Там жизнь летит, жалко каждого ушедшего дня, и так трудно расстаться с бурлящим потоком парижской жизни… Здесь же любят солнце за то, что можно принять солнечную ванну, море — за целебную соль, лесок — за тень. Никаких восторгов, никакой поэзии».

Темпераментного шведа Вахтангов видел только на олимпийских играх.

В конце июля полили дожди. Нельзя выйти из дому. Вахтангов тоскливо сидит в маленькой комнате. Все русские книги прочитаны. Снова берется он за перевод горьковского «Коновалова». Часами, сидит со словарем, разыскивая каждое слово, стараясь восстановить первоначальную, не искаженную переводом горьковскую фразу и мысль.

Старается не думать о театре.

За день до отъезда все же идет посмотреть не пьесу и не постановку, а публику балконов. И пишет домой о новом впечатлении. Зрители не проронят ни слова, не шелохнутся, не кашлянут. Захваченный общим настроением, Вахтангов в сам начинает видеть, что актеры очень естественно играют и держатся на сцене. Хорошо выходят на вызовы. «Летят на сцену гвоздики и розы с белыми билетиками. Как мальчик, радуется им актер, весело ловит и без позы, искренне, с хорошим лицом, кланяется дружно аплодирующей аудитории».

Все это не так уже плохо, хотя и наивно… И то, что вначале показалось ходульным пафосом, «мышцами», штампом, он, пожив месяц в стране, понял теперь как естественное проявление характера шведов…

Но он мечтает объехать весь свет. Побывать в Лондоне, Нью-Йорке, Чикаго. Пишет жене: «На следующее лето надо готовить деньгу. Умру, а поедем. Разве можно проживать на земле и ничего из этой земли не увидеть? И если б я сидел под крылышком папаши — ничего бы я не знал и не видел. Все я как-то краду».

В Москве надо быть 10 августа. Остается полмесяца. Подсчитав деньги, Вахтангов берет дешевый круговой билет Стокгольм — Христиания — Копенгаген — Мальме — Стокгольм — Петербург. Пароход трижды пересекает Балтийское море. Берега, пристани, курорты, острова… Близится Петербург…

В 1912 году в России стала подниматься новая волна массового революционного движения. В ответ на расстрел нескольких сот рабочих на Лене по стране пронеслись ураганом политические стачки рабочих, уличные демонстрации, митинги. Жадно читались революционные прокламации. Торжество реакции оказалось недолговечным.

Общественный подъем обострил идейные разногласия во всех слоях русской интеллигенции. Сознание, что необходимо пересмотреть свои политические симпатии и связи, или, напротив, желание покрепче привязать свою ладью к обветшалым буржуазным причалам сопровождались у всей интеллигенции острой потребностью точнее оформить и дифференцировать не только свою философию, но и все мироощущение, весь эмоциональный, этический и эстетический строй духовной жизни.

С этим стремлением столкнулся и театр. Стали появляться новые театральные «течения», теории, стали возникать студии. Эти студии служили лабораториями для новых идейно-эстетических исканий или для углубления и развития уже имеющихся принципов, достаточно засоренных на большой сцене, в слишком инертных, консервативных предприятиях.

Пересмотр идейно-эстетических позиций интеллигенции зашел в театре так далеко, что понадобилось оправдание даже для самого существования театра. Так, разгорелся со всей видимостью учености спор вокруг очень несерьезного доклада Ю. Айхенвальда, отрицавшего театр. Людям, отгородившимся от народа, бегущим от всего массового в кельи субъективизма, казалось вообще ненужным существование театра, который «грубо» передает то, что вызывает более интимное переживание в индивидуальном чтении.