Анри Труайя - Петр Чайковский и Надежда фон Мекк

Перечитывая письмо, прежде чем положить в конверт, Надежда вспоминает совсем недавнее письмо, в котором, говоря об их с Чайковским отношениях, употребила выражение «Ваша неизменная дружба». [27]И внезапно все ей становится ясно: она больше не думает ни о детях, ни о собачках, ни даже о музыке. Ей кажется, что в трех словах – «Ваша неизменная дружба» – она заключила счастье и трагедию своей жизни. Упрямо отказываясь от всякой встречи с Чайковским, ото всякого физического контакта, от возможности обменяться взглядами, она повиновалась инстинкту, который толкает верующих любить Бога просто за то, что Он недосягаем и невидим. Надежде приходит понимание того, что, надеясь забыться в путешествиях, она всегда увозит с собой в странствия невидимую часовню, где молитва, – музыку. Лишив себя мужчины, она приобрела религию. Став слепой и ликующей верующей, монахиней без пострига, она должна бы гордиться этим, однако сомнение гложет ее. Проведя более десяти лет в борьбе, дабы охранить свои отношения с Чайковским от малейшей трещины, она спрашивает себя, не она ли, сама того не желая, подтолкнула его искать удовольствия в другом месте, может быть, даже в занятиях предосудительных. Эта мысль ужасает ее, затем успокаивает. Ей шестьдесят шесть, ему сорок семь. В этом возрасте для удовольствия души и тела между двумя представителями элиты не может быть ничего, кроме экзальтации музыки.

Каждый раз, как Надежда задумывается над своим прошлым, ее поражает пустота ее дней, кажущихся столь наполненными. Избыток денег, комфорта и власти дает ей в такие минуты ощущение полной фрустрации. Она может получить все, и потому ей не угодишь ничем. В сравнении с ее размеренной жизнью в Плещееве и ее роскошно обставленными заграничными путешествиями, в личном вагоне с гербами, бешеный галоп Чайковского по Европе, из города в город, от триумфа к триумфу, кажется ей и утомительным, и завидным. Напрасно он повторяет ей, что вконец измучен, что постоянные разъезды надоели ему и что он всякий раз с ужасом думает о том, какой прием публика и критика уготовили его следующему концерту, – она не может заставить себя жалеть его. В этом контрасте между позолоченной обыденностью ее собственного существования и вихрем композиторской славы она даже видит знак милости неба к тому, кто еще при рождении получил божественный дар творить. Что ни случись, в оправдание всех его слабостей у него есть прекрасное алиби – его творения, которые он взрастил вдали от всех, на радость всем. Что можно поставить в упрек Чайковскому, который своей музыкой заслужил право на всемирную благодарность? Когда Надежда может дать лишь денег тем, кто нуждается, он дает лучшее лекарство от всех человеческих страданий. И, делая этот мелодичный дар, он не беднеет. Он вкушает тихую радость, укачивая толпы себе подобных. Из письма в письмо он рассказывает баронессе об этапах своего восхождения. Так, в начале января 1888 года он сообщает ей с гордостью, что царь только что назначил ему пожизненную пенсию в размере трех тысяч рублей серебром. «Меня это не столько еще обрадовало, сколько глубоко тронуло. В самом деле, нельзя не быть бесконечно благодарным царю, который придает значение не только военной и чиновничьей деятельности, но и артистической». Сходя с корабля в Лондоне 11 марта, он стонет от непомерно большого успеха: «Но что ужасно, невыносимо, это знакомства, приглашения на обеды и вечера, необходимость то делать, то принимать визиты, обязанность постоянно говорить или слушать других и полная невозможность уединиться, отдыхать, читать, вообще что бы то ни было делать, кроме несносного служения общественности».

24 апреля того же года он наконец возвращается в Россию, прямо в свой новый загородный дом во Фроловском, недалеко от Клина, благоустроенный за время его отсутствия Алексеем.

Читая отчет о его днях, Надежда чувствует, что он настолько счастлив тем, что находится у себя и больше не нуждается ни в радушии, ни в постоянных денежных выплатах своей подруги, что сожалеет о благословенной эпохе, когда она одна давала ему комфорт и достаток. Поэтому именно чувство отмщения испытывает она, когда читает в письме от 4 июня 1888 года, что он никак не может обойтись без нее: «Милый, дорогой друг мой! Я никак не могу, чтобы от времени до времени не беспокоить Вас денежными просьбами. Конечно, Вам покажется удивительным, что теперь, когда я сделал концертное путешествие по Европе и получил пенсию от царя, я могу все-таки нуждаться в деньгах. Но дело в том, что путешествие имело в результате, кроме утомления и увеличения известности, страшные, невероятные денежные расходы. [...] И после долгих колебаний я решаюсь, если возможно это, просить Вас вместо 1 октября прислать мне бюджетную третную сумму в настоящее время. Вы оказали бы мне этим огромное удовольствие и облегчение в моем временном стесненном положении. Очень совестно и стыдно беспокоить Вас, особенно ввиду того, что теперь, казалось бы, меньше чем когда-либо я имел бы повод беспокоить Вас и злоупотреблять добротой Вашей. Будьте здоровы и, ради Бога, простите меня».