Борис Хотимский - Непримиримость. Повесть об Иосифе Варейкисе

В кабинете, куда его направили, увидел двоих.

Один сидел за столом. Выгоревшая гимнастерка с темными следами от погон перехвачена ремнями. Черты лица благородные, глаза красивые. На столе перед ним — бумаги, два карандаша, воткнутая в чернильницу ручка, пара коричневых перчаток и непривычного вида матерчатый шлем с нашитой пятиконечной звездой. Мирон Яковлевич решил, что это, судя по всем признакам, и есть командарм Тухачевский.

Другой, тоже в гимнастерке, но без портупеи, стоял рядом с командармом, опираясь на спинку его стула. Похоже, зашел сюда из другого кабинета. Темно-русые волосы, крепкие скулы, чуть длинноватый нос и внимательный, несколько исподлобья, взгляд, темно-синий, как вечернее небо. Сомнений не осталось: тот самый Варейкис, из Екатеринослава!

— Разрешите? — спросил с порога Мирон Яковлевич и, увидя кивок командарма, шагнул к столу. Молча достал левой рукой из правого кармана своей гимнастерки документы, молча протянул их. Готовый ко всему.

— А ведь мы с вами знакомы. Если память не изменяет, товарищ Черкасский? Здравствуйте, рад вас видеть. — Варейкис улыбнулся приветливо и, обратившись к заинтересованно воззрившемуся Тухачевскому, пояснил: — Был у нас в Екатеринославе инструктором красногвардейцев… Вы присаживайтесь, товарищ Черкасский.

— Садитесь, — подтвердил Тухачевский и протянул ему документы обратно. — Возьмите ваши бумаги. Вы, насколько я понял, явились, прочитав приказ?

— Так точно. Прошу извинить за опоздание.

— Не беда, — командарм усмехнулся полевым ртом. — Многие опоздают… Но вы-то имели право нообще не явиться. Где были ранены?

Мирон Яковлевич коротко назвал место и время.

— Мы, семеновцы, стояли севернее, — отозвался Тухачевский, вздохнул сдержанно, и тут же спросил в упор:

— Желаете служить в Красной Армии?

— Так точно! — выпалил, вскочив со стула, Мирои Яковлевич и почувствовал, как сорвалось с ритма сердце, заскакало галопом, ударяя под самое горло.

Вот и все. Рубикон перейден. Мосты сожжены.

— Да вы сидите, сидите же, — мягко настоял Тухачевский. — И не волнуйтесь так, не торопитесь отвечать. Может, подумать надо, с семьей посоветоваться?

— Раздумывал предостаточно, товарищ командарм.

— Значит, решили окончательно? — спросил Варейкис. — И бесповоротно?

— Так точно.

— А стрелять как же сможете? — усомнился Тухачевский, кивнув на черную перчатку.

— Могу левой, товарищ Варейкис подтвердит. И даже писать ею научился.

— Ну, вы молодчина! Не знаю, придется ли вам часто стрелять, но писать… Мне в штаб армии более двухсот грамотных офицеров требуется.

— Я ведь не штабист, — заметил Мирон Яковлевич. — Я строевик.

— Строевик… А мне в штабе, полагаете, строевики не нужны? — командарм протянул листок анкеты. — Вот, заполните, пожалуйста. Прямо сейчас, здесь пристраивайтесь. Стол большой, места хватит. Ручку возьмите.

— И не торопитесь, — добавил Варейкис.

Мирон Яковлевич принялся заполнять анкету. Спокойно стало ему с этими людьми. Угомонилось сердце. После долгой отлучки возвращалось душевное равновесие.

Нацарапав кое-как, отдал анкету Тухачевскому.

— Скажите откровенно, товарищ Черкесский, — спросил тот. — Вас что-нибудь смущает в предстоящей службе? Не стесняйтесь. Лучше сейчас поставить все точки над «и», чем после выяснять отношения.

Мирону Яковлевичу такая постановка вопроса импонировала. И он охотно откликнулся, не финтя:

— Смущает, товарищ командарм. Как отнесутся в Красной Армии к бывшему золотопогоннику? Согласитесь, нелегко воевать, когда свои же смотрят косо.

— Согласен, это тяготит. Понимаю вас. Я сам ведь в прошлом офицер и не раз испытал на себе… Но мы с вами должны понять, что доверие по щучьему велению не возникает. Его надо заслужить. Завоевать! А чем? Честностью, прежде всего. Затем знанием своего дела, служебного долга. Мужеством, конечно, но не только. Еще и умением сражаться, умением побеждать противника. И наконец, заботой о солдате. Уважением человеческого достоинства в солдате. А солдатская душа чуткая. И справедливая. Она оценит и отзовется…

Это Мирон Яковлевич знал, не раз сам убеждался.

— Я рад, что вы снова с нами, — сказал на прощание Варейкис. — Снова и, надеюсь, окончательно. Откровенно говоря, давно пора было.

— Судьба, — пожал плечами Мирон Яковлевич, не найдясь.

— Судьба? — Варейкис покачал головой. — Нет, я не фаталист. Судьбу, товарищ Черкасский, надо подчинять себе. Что, не согласны?