Александр Керенский: Потерянная Россия

В первый состав Временного правительства вошли министр — председатель и министр внутренних дел князь Г. Е. Львов (лидер земства), министры: иностранных дел — П. В. Милюков (кадет), военный и морской — А. И. Гучков (октябрист), путей сообщения — Н. В. Некрасов (кадет), торговли и промышленности — А. И. Коновалов (прогрессист), финансов — М. И. Терещенко, просвещения — А. Ап. Мануйлов (кадет), земледелия — А. И. Шингарев (кадет), юстиции — А. Ф. Керенский (трудовик, с марта эсер), обер — прокурор Синода — В. Н Львов (центр), государственный контролер — И. В. Годнев (октябрист).

«Нас было одиннадцать, — вспоминает Керенский, — “десять министров — капиталистов” и один “заложник демократии”. Перед нами стояла тройная задача совершенно нечеловеческой трудности. Мы должны были: 1) восстановить весь аппарат управления государством сверху донизу; 2) продолжать во что бы то ни стало войну и 3) в срочном порядке провести ряд крупных политических и социальных реформ, которых требовала революция» («О революции 1917 года»).

Именно этот состав Временного правительства, «капиталистический», во многом успешно осуществил «тройную задачу нечеловеческой трудности», преодолевая сопротивление Совета рабочих и солдатских депутатов, топившего решения в говорильне. Из новаторских реформ назовем самые важные. Кабинет министров упразднил нетрудовое землепользование и земледелие; подготовил положение о самоуправлении земств и городов на основе всеобщего избирательного права без различия пола; установил рабочий контроль на фабриках и заводах; предоставил широкие права профсоюзам; ввел восьмичасовой рабочий день на всех казенных заводах; разработал основы самого современного кооперативного законодательства; дал солдатам все права граждан вне строевой службы; положил начало переустройству империи в федерацию свободных народов.

Даже Ленин еще в преддверии Октябрьского переворота вынужден был признать: Февральская революция «сделала то, что в несколько месяцев Россия по своему политическому строю догнала передовые страны» (Ленин В. И. П олн. собр. соч. Изд. 5–е. Т. 34. С. 198).

Из «тройной задачи», как вспоминал Керенский, законодательное социально — политическое реформирование было для министров сравнительно легким. А вот непривычным и трудным стало управление, «в узком смысле слова — правительственная деятельность, требовавшая в хаосе революционного взрыва весьма сильного административного и полицейского аппарата, который еще нужно было создать. Нужно было создать технический аппарат и нужно было восстановить авторитет власти». Немаловажно при этом отметить, что возглавившая страну буржуазно — демократическая власть, к ее чести, верно избрала тогда главные направления своей деятельности — политику национального единения, смягчения классовых антагонизмов и предотвращения гражданской войны; сотрудничества всех партий; компромисса, соглашений и взаимных уступок.

И еще одно обстоятельство остановило внимание мемуаристов (о чем Керенский скромно умалчивал): в дни Февраля не премьер Львов, а именно он, единственный социалист в правительстве, оказался самым востребованным. Керенского всюду ждали, без него не принимались решения. Один из его соратников, будущий философ Ф. А. Степун, входивший в те дни в секретариат Керенского, не без иронии вспоминает, что каждому, кто в те дни являлся в Таврический дворец со своими вопросами и проблемами, «предстояло разрешение самой трудной задачи: поимки вездесущего и всюду отсутствующего товарища Керенского» (Бывшее и несбывшееся. Лондон, 1990. Т. 2. С. 33).

Сутками не выходил Керенский из Таврического дворца, забывая о еде, сне и отдыхе. В напряженной спешке, но внимательно и капитально в те «судьбоносные дни» создавались первые законы, манифесты, декреты.

Из решений, что были осуществлены лично им в первые дни Февральской революции, важнейшим Керенский считал отмену смертной казни. Как ни странно, но в пору, когда в стране хозяйничал «человек с ружьем», этот декрет, подписанный 12 марта, приветствовался «с одобрением по всей стране». Однако правоту своего гуманного решения Керенскому пришлось потом и доказывать, и отстаивать. Ему, которого считали идеалистом и мечтателем, казалось, что «падение старого режима со всем его тяжким прошлым освободит от крови и насилия, предаст забвению старые счеты и старые распри». Он рассчитывал, отменяя смертную казнь, что символом примирения станут «всеобщая политическая амнистия, вернувшая в Россию всех политических эмигрантов, освободившая всех политических заключенных». Но вскоре убедился, что ошибся. Среди тех немногих, кто выступил решительно против, громче всех возмущались как раз амнистированные Керенским большевики: «им тогда уже хотелось крови» («О революции 1917 года»).