Фернан Мейссонье - Речи палача

Биографический подход является диалектическим отношением. Желание заставить «работать» Фернана Мейссонье было для меня также поводом для работы над собой. Путем этого упражнения, состоящего в освобождении от защитных оков чистой совести (просто совести, и именно в этом отношении интеллектуальное ремесло гибельно), чтобы открыться без предупреждения познанию другого — в его «особости» — в какой-то мере ты «раздвигаешь» границы своего собственного мозга, чтобы открыться новым духовным пейзажам.

Это «стоит небольшой прогулки», как пишут в путеводителях: прогулки по миру других открывают большие знания о себе самом.

Бессознательное — это наша скрытая история. В некотором роде эту работу можно было бы воспринимать как дар — яд — сообществу. В течение двух веков Франция жила в тени гильотины. И пятьдесят лет пришлось ждать, чтобы «события» стали войной в Алжире. Если поставить «Речи палача» в эту перспективу, их можно прочесть как возврат одного из фрагментов нашей коллективной истории. Французы, долгое время в большинстве своем бывшие сторонниками смертной казни, получили возможность взглянуть в лицо реальности. Такой является в чистом виде история смертной казни на гильотине. Написав исторический труд, мы прекращаем рассказывать байки.

«Социология не имеет целью уколоть другого, объективировать его, обвинить, потому что он, например, «сын того или другого».

Напротив, она позволяет понимать мир, вернуть ему смысл (…), сделать его «данным», но это не означает, что его нужно любить или сохранять как таковой. Понять поведение автора в рамках поля, понять необходимость, вынуждающую его действовать так, — значит сделать необходимым то, что сперва кажется случайным. Это не способ оправдания мира, а способ научиться принимать тысячи вещей, которые иначе будут казаться неприемлемыми». [86] Bourdieu P., Reponses, Seuil, 1992, p. 171.

Так же как афинский pharmakos был призван выполнять роль козла отпущения (термин pharmakos обозначал одновременно и яд, и его антидот), экзекутор, на которого взваливается весь груз насилия, производимого обществом (которое представлено как легитимное), получает ритуальную и регулирующую функцию. В этом смысле свидетельство Фернана Мейссонье напоминает о том театре жестокости, который вызывал к жизни Антонен Арто. [87] Французский поэт (1896–1948), пытался превратить театр в сакральное место, где актер и зритель могли бы радикально изменить всю свою физическую и душевную природу, автор сборника «Театр и его двойник». — Примеч. перев. Он выводит на поверхность «глубинную латентную жестокость, через которую в индивиде или народе находят место все извращенные возможности духа». [88] Artaud A., Le theatre et son double, Idees Gallimard, 1964, p. 42.

В некотором отношении экзекутор представляется инвертированным образом преступника. Закон — это то, что их одновременно объединяет и разделяет. Они оба убивают, каждый со своей стороны зеркала закона. Экзекутор, в котором пребывает закон, представляется позитивным, легальным убийцей. Народный мститель, вооруженная рука правосудия, меч закона… — он уполномочен обществом на то, чтобы, согласно деликатному популярному выражению, «отрубать гнилые или пораженные гангреной ветви социального тела». Находясь на другом конце власти, обладая высшей властью — властью убивать себе подобных, — палач также встает в пару с королем. Будучи персонажем вне норм, он также является объектом фантазма. И, как отметил Роже Кайюа, [90] Caillois R.. Socioiogie du lourrean in Instinct et Societes, Gonthier, 1964. существующие рассказы о палачах почти всегда восходят к области утопии, отражая представления, которые питают коллективную мифологию. Здесь мы увидели экзекутора вне этой мифологии, в его повседневной жизни. Обычный человек в необычном положении. В итоге: «Целый человек, созданный из всех людей, который стоит их всех и которого стоит любой». [91] SartreJ.-P., Les Mots, Gallimard, 1964.

Парадоксальным образом о палаче можно было бы сказать, что он восстанавливает социальные связи, обрубая их. Он созидает, разрушая.