Александр Ба­бо­ре­ко - Бунин. Жизнеописание

Мы вышли в столовую, сели вокруг стола. Это были очень жуткие минуты. Я сказала: „Дайте мне собраться с силами“, — и мы минуты три молчали. Я вспомнила слова Яна, когда он говорил мне о своей смерти: „Главное, ты не растеривайся, помни, где мое завещание, как меня хоронить…“ Он хотел, чтобы его сожгли, но сделал мне уступку. И, собрав все свои силы, я сказала: „Что же нам теперь делать?“ Было три часа ночи. Зёрнов сказал, что он может закостенеть, и предложил его одеть. И мы принялись за работу. Я, конечно, меньше делала, чем Вл. Мих. и Берта Соломоновна [1113] Нилус. (Прим. Л. Седых.) . Я обтерла его одеколоном. Затем стали обряжать его. Все самое новое. Пришлось открывать черный „нобелевский“ сундук, где хранились его костюмы.

Я прочла его завещание: чтобы лицо его было закрыто, „никто не должен видеть моего смертного безобразия“, никаких фотографий, никаких масок ни с лица, ни с руки; цинковый гроб (он все боялся, что змея заползет ему в череп) и поставить в склеп. И, слава Богу, все было, как он хотел, за исключением того, что служба была торжественная, но о ней ниже. Мы вытащили его диван в столовую, поставили на место моего, покрыли белой простыней, и когда переложили тело, уже одетое, на эту его постель, то, скрестив руки, я вложила деревянный маленький крестик в руку и закрыла его лицо. Кроме нас трех, видело его еще трое, когда его положили в гроб. Последние дни лицо его было прекрасным. Я неоднократно прощалась с ним и была счастлива, что из-за праздника его оставили лишний день дома. Панихиды бывали ежедневно в половине седьмого вечера. Народу перебывало много. С каждым днем цветов было все больше и больше. В воскресенье посланы были телеграммы и письма, вам, Алданову, Адамовичу, моим близким друзьям. В этот день я спала один час: уезжая, Зёрнов мне что-то впрыснул в руку. Когда я осталась одна, у меня был припадок печени, что мешало мне заснуть. С восьми часов я стала звонить по телефону. Первым позвонила Струве [1114] Это не Глеб Петрович Струве, а его младший брат Алексей Петрович (сыновья Петра Бернгардовича Струве). , так как у них уже был опыт с похоронами. И младший сын Алексея Петровича быстро ко мне приехал и очень помог. Позвонила Полонским [1115] Я. Б. Полонский был женат на сестре Алданова. и еще кому-то, Михайлову, Конюс [1116] Т. С. Конюс — покойная теперь дочь С. В. Рахманинова. (Прим. А. Седых.) взяла на себя Б. С.

И начался приход друзей. Повторяю, что каждый делал, что мог. Все приносили деньги, конечно, у кого они имелись, и к вечеру у меня было пятьдесят тысяч, когда скончался И. А., у нас осталось всего восемь тысяч франков. Затем на первой панихиде, которую служили владыка Сильвестр, отец Антоний и отец Димитрий, народу было меньше, чем на следующих. Больше всего было в понедельник. Я ездила с П. А. Михайловым на кладбище, где купила для нас на вечные времена могилу, будет сделан склеп, пока гроб с телом стоит во временном склепе.

В воскресенье я попросила доктора сообщить Лёне (Л. Ф. Зурову. — А. Б.) о нашем горе. В понедельник Л. Ф. позвонил сам мне по телефону и выражал желание приехать проститься с И. А., доктора разрешали, но сказали, что тогда придется прервать лечение, а оно принесло большую пользу. И я стала умолять его, чтобы он не приезжал: „Все равно лица его вы не увидите, а я все вам расскажу, как у нас, и вы, при вашем воображении, представите“… Говорили мы по телефону около часа, и, слава Богу, удалось его уговорить. Беспокоился он и обо мне. И я на следующий день в час обернулась, съездила к нему. Он в сильном горе и заботе обо мне. Доктора ему не сразу сказали, а сказали, что И. А. очень плохо, когда же он через два часа просил разрешения позвонить по телефону, то ему сообщили и о кончине. Он ведь ежедневно читает „Фигаро“, а потому скрыть от него было невозможно. Вчера я его опять навестила, привезла все ленты, письма, телеграммы, Вашу статью и другие. И мне в клинике сказали, что сообщение о смерти — был для него шок. Вероятно, через недели две-три его выпишут, и он вернется домой. Он почти здоров, у меня явилась твердая уверенность, что он кончит скоро „Зимний Дворец“. Сейчас он занят своими литературными делами.

Во вторник было положение во гроб. В четверг похороны. Половина девятого приехали за гробом. Мы в немногочисленном числе его сопровождали. Приехала моя племянница, родная внучка С. А. Муромцева, накануне, она служит на севере Франции. В этот день было двадцать лет со дня смерти моего брата, и мне удалось отслужить по нем панихиду. И. А. его любил больше всех из моей семьи. Потом мы пошли погреться в кафе, напротив, выпили кофе. А затем вернулись в церковь. Служили владыка Сильвестр, отец Григорий Ломако, отец Александр Чекан, отец Антоний Карпенко и отец Димитрий Василькиоти. Все было очень торжественно при полном освещении. Хор пел необыкновенно хорошо. Все говорят, что такого отпевания никогда еще не было и по какому-то особенному настроению, и по сосредоточенности, и по сдержанному горю, хотя многие плакали. Увы, я плакать не могу, подступают слезы, глаза делаются влажными, и все. На шаляпинских похоронах народу было больше, но, может быть, и от этого не было такой торжественности и красоты. Много народу ко мне подошло, вероятно, прощание взяло около получаса. Затем гроб вынесли на руках. Говорят, что были фотографы, но я не видала. Со мной везли гроб самые близкие: моя племянница, наша Олечка, которая зовет И. А. „Ваней“, ее мать Л. А. Махина, Н. Ф. Любченко, М. А. Каллаш, Т. Ф. Ляшетицкая, Т. И. Алексинская. Мои родные, жена Шестова и ее дочь Баранова с мужем ехали в своей машине, был и большой автобус переполненный и собственные машины.