Борис Ресков - Усман Юсупов

— Не узнала, Викентьевна, а? — спросил он, с удовольствием надкусывая круглый плоский пирожок.

— Почему же? — спокойно ответила женщина. — Юсупов вы. Кто же вас не знает? Тем более, жили у нас. В двадцать девятом, кажется.

— Спасибо за беляши, — сказал Юсупов. — Нигде таких вкусных нет. — Он пожал Викентьевне руку и добавил: — А в двадцать девятом я был уже не здесь. В Самарканде был я.

Об этом посещении рассказал шоферу Конкину, восхитился, кстати, памятью Викентьевны и вспомнил сам несколько эпизодов из той, кратковременной деятельности своей в окружкоме.

Как в Заркенте трое суток беспрерывно шло открытое собрание ячейки с участием бедняков и «тыловиков». Странное собрание: не в помещении, а большей частью в поле. Ходили скопом от надела к наделу, осматривали каждый бугорок, перемеряли, спорили до хрипоты, устанавливая истину. А заключалась она в том, что сам секретарь ячейки, в которую и входило-то всего четверо партийцев, попался на удочку к кулакам. К слову, наживка была, как вспоминал Юсупов, не такая уж худая: за шестнадцатилетнюю девушку, отданную секретарю в жены, калым заплатили два богатых дехканина. А секретарь, работая в земельной комиссии, нарезал им участки подобрее да еще такие, на которые вода идет самотеком. К слову, кулаки возиться с хлопком не желали, предпочитали снимать по два урожая клубники и овощей, благо, город с его всегда ненасытными рынками был неподалеку.

— Я б его там, прямо на месте, расстрелял, если бы можно было. Народ, понимаешь, с какой верой к партийцам относился. Это же самые чистые люди. Для себя ничего, все для людей. Так полагается. А он, паразит, эту веру в грязь втоптал! Это хуже, чем отца своего предать.

Второе воспоминание, тоже весьма характерное для Юсупова. Здесь улавливаются его интонации, его взгляд, а главное — отношение к жизни, к людям:

— На станции Ташкент сплю ночью в комнате у дежурного, на диване, только не на мягком, как ты привык, а на деревянном, голом. Больше спать негде, а поезд только утром. Вдруг будят. Смотрю — двое, пацаны совсем, босиком стоят, из халатов вата лезет. «Возьмите нас в большевики», — просят. Я злой как черт: «Зачем разбудили?» — «Уедете, — говорят, — а мы опять останемся беспартийные». Ну что ты скажешь! «Зачем вам в партию?» — «Против баев бороться, свободную жизнь строить для бедняков». Подкованные! И сюда дошло, значит. Я подумал, подумал: что ты им объяснять будешь? А спать охота. «Ладно, — говорю, — писать умеете, так вот вам боевая задача: сделать лозунги: «Да здравствует Советский Узбекистан!», «Да здравствует союз рабочих и дехкан всего мира!» Чтоб к утру висело на вокзале». Поезд подошел, я проснулся, бегом к вагону, а они меня опять поймали: «Смотрите, комиссар ака!» Глянул: висят плакаты. Ну что с ними делать? Взял с собой в Ташкент, на курсы культработников устроил. Сейчас один очень видный человек стал. Даже не догадаетесь кто. Вот так…

О фактах, отраженных в газетах и документах, он не вспоминал, потому что при этом волей-неволей нужно было бы оценить и себя, и свою роль: «Я беру слово, выхожу на трибуну…» — а это в глазах Юсупова выглядело хвастовством.

Он недолго работал в орготделе, и все-таки это был важный кусок жизни. Он был отмечен прежде всего событием историческим, хотя в хрониках и исследованиях оно красным карандашом не подчеркнуто. А следовало бы. Речь идет о слиянии воедино узбекского и русского Ташкента, узбекских и русских Советов и партийных организаций. Юсупов был избран в состав секретариата третьей окружной партийной конференции, на которой главным вопросом было: «Максимальное сращивание партийных организаций Старого и Нового города». Выглядело все это без намека на неуместную театральность и бурное проявление чувств, а по-деловому, как официальное оформление классового единства трудящихся и партии, по природе своей отвергающей мысль о каком-либо разделении своих рядов по признаку национальному.

Два первых года партийной работы были суровой школой для Усмана Юсупова.

Перемена, почти мгновенная, происшедшая в течение этих лет, была удивительной. В самом деле: недавний полуграмотный рабочий, для которого мир был ограничен небольшим селением Каунчи (Янгиюлем), стал общественным деятелем республиканского, а вскоре всесоюзного масштаба. Что это: прихоть судьбы, веление эпохи, по воле которой вчерашний солдат становился директором банка, а машинист — начальником железной дороги? И это. Но главное — все тот же редкий дар, талант, развивающийся по своим законам, до сих пор не исследованным, поддающимся логическому анализу только до определенных пределов.